Представления о природе власти и её носителях признаны одним из ключевых идентификаторов культуры того или иного народа. Тем более это характерно для отечественной истории с гипертрофированной ролью государства во всех без исключения сферах общественной жизни. К изучению такой неизменно актуальной проблематики неоднократно в своих трудах обращался Д.А. Ляпин, чья новая монография стала логическим продолжением предыдущих публикаций. Как минимум со времён карамзинского «Самодержавие есть палладиум России» эта тема постоянно присутствовала на страницах исторических сочинений¹. Не остались в стороне и современные историки, приложившие изрядные усилия, пытаясь разгадать загадку обаяния власти, раскрыть, несмотря на бремя власти, секреты её искушения, в том числе на российской почве. Заметный вклад в копилку знаний вносит рецензируемая книга. После концептуальных построений В.Е. Вальденберга, А.Н. Медушевского, Р. Пайпса, В.И. Саввы, Р. Уортмана и других научных авторитетов, казалось, сложно найти принципиально иные формы осмысления данного многоликого феномена. Тем не менее Ляпин сумел взглянуть на него под нетривиальным углом зрения.

В семиотической череде названных социокультурных трансформаций XVII в. занимал особо значимое место. Поскольку с закатом Московского царства читателей познакомила интересная монография П.В. Седова², цель и хронологию своего обобщающего исследования Ляпин определил предельно чётко: показать особенности социально-политической борьбы в России в середине XVII в., а для этого – понять её причины и следствия. На протяжении всей книги автор весомыми аргументами подтверждает известные и приводит новые доводы в пользу тезиса об укреплении московского самодержавия в указанные сроки. В изображении историка оно происходит в результате ожесточённого противоборства двух атавизмов Смутного времени – «аристократической» и «народной» тенденций общественно-политической жизни страны. Одна из них «была связана с влиянием на царя близких к его трону аристократических родов» и выражала идею «ограничения царской власти». Другая заключалась в религиозно окрашенной уверенности социальных низов, что «ради спасения “Святой Руси” “мир” имеет право вмешиваться в государственные дела». В царствование первого Романова обе тенденции уравновешивались, «несмотря на то что были противоположны по своей сути». Но политический кризис 1645 г. и его итоги «изменили это равновесие», политическая борьба аристократии за власть и влияние вызвала народное возмущение. «В бунтах середины XVII в. две отмеченные нами тенденции…, – пишет автор, –столкнулись между собой». Именно тогда, в июне 1648 г., отчётливо прозвучал громкий призыв восставших к монарху «взять “царский меч” для “вершения” справедливого суда», отразивший, по мнению Ляпина, развитие «самодержавных тенденций» (с. 5, 7–9).

Ситуация, считает он, стала меняться в конце царствования Михаила Фёдоровича. В придворных кругах развернулась малоизученная в литературе борьба за власть, участники которой не скупились на изощрённые интриги и заговоры. Их недостаточная научная разработанность открыла перед исследователем возможности для самостоятельных интерпретаций, чем он умело воспользовался. При этом он невольно совершил распространённую в историографии ошибку, приняв династические страхи за объективную реальность. Напуганным Смутой Романовым, действительно, в каждом непригожем выкрике голи кабацкой ещё долго мог мерещиться грозный призрак нового самозванчества. Мистический ореол загадочного явления, похоже, заворожил и автора рецензируемой монографии, побудив к бездоказательной тираде о появлении в последние годы жизни Михаила большого числа «самозванцев, выдающих себя за наследников московского престола» (с. 53). Однако не за последние годы, а за весь срок царствования таковых известно только двое – «Султан Ахия» (1625) и «московский царевич Иван Дмитриевич» (1641). Оба не были русскими подданными и не имели отношения к кремлёвским страстям³.

Между тем сформировавший и возглавивший новое правительство боярин Б.И. Морозов приобрёл такое сильное влияние на коронованного родственника, о каком бывшие царедворцы могли лишь мечтать. Ляпин подтверждает, что царю, доверившему государственное «управление своему воспитателю», только и оставалось проявлять «искреннюю набожность» в компании «ревнителей благочестия» (с. 65). Видимо, распространяемые в народе типовые слухи, будто «государь де молодой глуп, а глядит де все изо рта у бояр у Бориса Ивановича Морозова да у Ильи Даниловича Милославского», появлялись не без серьёзных на то оснований⁴.

Однако опыт истории учит, что полагаться на постоянство капризной фортуны – дело безнадёжное, за каждым стремительным взлётом зачастую следует сокрушительное и болезненное падение. Судьба новоиспечённого царского фаворита стала наглядным подтверждением прагматичной мудрости столетий. Неизбежность проведения непопулярных в стране преобразований, в том числе в сфере налогообложения, скоро дискредитировала легитимность «партии власти». Поэтому в нескольких следующих главах книги доказывается каузальная связь между политикой морозовского правительства, реваншистскими настроениями «старой аристократии» и вереницей народных восстаний 1648–1650 гг. в провинции, начало которым положил так называемый Соляной бунт в столице. При этом Ляпин отмечает амбивалентность итогов осуществлённых перемен. С одной стороны, они позволили «пополнить казну и провести важные военные и финансовые реформы, а также принять реальные меры по защите южных рубежей, колонизации Сибири и Поволжья». С другой, – вызвали обнищание людей, бюрократизацию, волокиту, мздоимство и казнокрадство (с. 72–73). Знаменитая макиавеллевская дилемма цели и средств так и осталась нерешённой на страницах монографии. Зато отношение большинства современников закономерно выразилось в резком отрицании содержания и последствий реформ. По меткому выражению И.Л. Андреева, «население буквально взвыло»⁵.

Но пусть даже так, как определил Ляпин, ведь куда важнее, что сами участники городских восстаний не подозревали, что были просто пешками в игре чужих амбиций и выражали собственную позицию с императивной настойчивостью традиционного миропонимания – Правда на стороне народа, а где она, там и царь. Подобная непреклонная убеждённость легитимировала в их глазах любые насильственные акции бунтовщиков, будь то ритуальная казнь «заевшего мир» отставного стрельца Т. Чубулова, коллективная расправа со сборщиком податей подьячим А. Михайловым или стрелецким головой К. Теглевым, отказ подчиняться и даже отстранение от власти местной администрации. Казалось абсолютно естественным, что виновники людских бед – алчные бояре-изменники, поэтому «следует помочь своему монарху “взять царский меч” для справедливого суда над злодеями». Значит, борясь против них, восставшие действуют «с одобрения царя или даже по его указу» (с. 130). По такому поводу О.Г. Усенко правильно заметил: «Желание посчитаться с угнетателями созрело давно, но реализовалось только после получения известия о санкции царя»⁶.

В заключительных разделах книги речь идёт о формировании государственной идеологии, закрепившей победоносный исход социально-политической борьбы середины XVII в. Среди её ключевых элементов автор называет книжное обоснование сильной самодержавной власти и особой миссии России как защитницы вселенского православия от иноверцев и еретиков, и, в связи с этим, унифицирующую обряды церковную реформу патриарха Никона. Важно, что самодержавие трактуется автором не на языке сегодняшней политологии, а в духе политического лексикона той эпохи, как царское самовластие. Кроме того, в деталях анализируется предпринятая Алексеем Михайловичем апология деяний Ивана Грозного, в том числе перекладывание с него на «коварное окружение» вины за убийство митрополита Филиппа Колычёва, чьи мощи в 1652 г. торжественно перенесли с Соловков в Москву. И, наконец, указывается на «Летопись о многих мятежах и о разорении Московского государства», анонимный автор которой (не без подсказок самодержца) в нужном русле отредактировал историю, нарисовав актуальный образ «нового прошлого». Соглашусь с оценкой Ляпина, что таким образом историческая память «“подстраивалась” под развивающуюся идеологию самодержавного государства», где Алексей Михайлович представал способным «навести порядок (“тишину”) в своём царстве, заботился о православии, победоносно воевал за интересы России» (с. 244). Это означало, что и под пером московских книжников, и на практике сакрализация самодержавной власти тесно переплелась со священным характером православного царства. При желании автор мог бы усилить акценты указанием на идеологическую роль торжественных церемониальных мероприятий, в которых «власть не просто выражала себя. Она в них воплощалась». Но осознавая их значение (с. 249), исследователь всё-таки воздержался от специального экскурса в столь специфическую область⁷.

Несколько слов об интересных, но не бесспорных теоретических построениях автора по поводу форм, характера и типологии народных движений. Критические стрелы он направляет в адрес Соляного бунта как названия, искажающего реальные причины события. Здесь Ляпин, конечно, прав, да и сами мятежники не считали за таковые отменённый налог на соль. Недоумение вызывает другое – принципиальное желание отказаться от понятия «городские восстания», появление и смысл которого он связывает только с «идеологическим влиянием на историческую науку» и «политизированным классовым подходом к истории». Аргументы, приведённые в монографии, в этом не убеждают, предлагаемые дефиниции «восстания» легко могут быть оспорены. Неудачна и аналогия с концепцией «крестьянских войн в России», которая была тщательно отшлифована марксистской историографией⁸. Насколько могу судить, ничего подобного никогда не предпринималось в отношении городских восстаний. В конце концов, нет никаких противопоказаний, чтобы именовать их на старинный лад «мятежами» или «бунтами», как предлагает автор. Так, кстати, неоднократно поступали дореволюционные и советские историки, могут и нынешние. В принципе, нет возражений и против классификации основных форм протеста на разбойные выступления и бунты «именем царя», что теоретически вполне допустимо. Однако в рамках реализации поставленной цели более важным является не различие, а сходство, о чём автор пишет на последних страницах книги. Вне зависимости от формы, которую принимал в середине XVII в. народный протест, его участники неизменно выступали на стороне царя и против бояр. Даже в тех случаях, когда включали механизм культурной инверсии. Последний тезис, впрочем, нуждается в дополнительном обосновании (с. 195, 196, 198, 211, 247).