Везде
The Russian Revolution in the contemporary foreign historiography
Table of contents
Annotation Estimate Publication content
References Comments
Share
QR
Metrics
The Russian Revolution in the contemporary foreign historiography
Annotation
PII
S086956870016601-2-1
DOI
10.31857/S086956870016601-2
Publication type
Article
Status
Published
Authors
Igor Bogomolov 
ORCID: 0000-0001-8381-0284
Affiliation: Institute of Scientific Information on Social Sciences, RAS
Address: Russian Federation, Moscow
Edition
Issue 5
Pages
114-131
Abstract

      

Received
25.05.2021
Date of publication
19.10.2021
Number of purchasers
13
Views
2068
Readers community rating
0.0 (0 votes)
Cite Download pdf
Additional services access
Additional services for the article
Services benefits
100 RUB / 1.0 SU
Additional services for the issue
Services benefits
920 RUB / 16.0 SU
Additional services for all issues for 2021
Services benefits
4224 RUB / 84.0 SU
1 В 1992 г. британский историк А. Вуд посетовал, что в новой России не будет официально отмечаться 75-я годовщина Октябрьской революции. Он опасался, что её «маргинализуют», а исследователи бросятся «романтизировать дореволюционное прошлое, восстанавливать павших идолов и даже превозносить фигуры и институты, которым нет места в беспристрастном анализе глубинных причин свержения царского режима в Феврале и политического триумфа Советов в Октябре. Другими словами, существует опасность полного отказа от подходов и выводов более ранних исторических школ». Большевиков, по образному выражению учёного, могли «выплеснуть вместе с ребёнком и водой»1.
1. Wood A. Guest editor’s introduction: the Bolsheviks, the baby and the bathwater // European History Quarterly. Vol. 22. 1992. № 4. P. 484, 485.
2 Спустя почти 30 лет эти рассуждения воспринимаются двойственно. С одной стороны, очевидно, что Вуд драматизировал и переоценил влияние политической конъюнктуры на изучение российской революции. Распад СССР действительно «вдохнул новую жизнь в консервативно-либеральные интерпретации» советского эксперимента2. Неслучайно на 1990-е гг. пришёлся пик популярности в России работ Р. Пайпса, В. Лакёра и М. Малиа, которые со времён холодной войны рассматривали революцию 1917 г. и большевистский режим как исторически обречённую «девиацию»3. Однако то, что Д. Ширер назвал «возрождением старой школы», продолжалось недолго и не внесло ощутимого вклада в историографию4.
2. Большакова О.В. Поверх барьеров: американская русистика после холодной войны. М., 2013. С. 34.

3. См.: Laqeuer W. Fate of the Revolution: interpretation of Soviet history from 1917 to the present. N.Y., 1987; Pipes R. Russia under the Bolshevik regime. N.Y., 1993; Malia M.E. The Soviet tragedy. A history of socialism in Russia, 1917–1991. N.Y., 1994.

4. Shearer D. From divided consensus to creative disorder: Soviet history in Britain and North America // Cahiers du Monde Russe. Vol. 39. 1998. № 4. P. 568. С. Коткин метко окрестил это «почётной отставкой» тоталитарной концепции, отыгравшей свою мобилизующую и пропагандистскую роль в противостоянии СССР и Запада: Kotkin S. 1991 and the Russian Revolution: sources, conceptual categories, analytical frameworks // Journal of Modern History. Vol. 70. 1998. № 2. P. 425.
3 С другой стороны, опасения Вуда по поводу «маргинализации» революции сегодня не выглядят беспочвенными. В последние десятилетия при изучении позднеимперской и раннесоветской истории фокус внимания сместился на культурные, региональные, гендерные, религиозные сюжеты. Во всех этих случаях революция упоминается, подчёркиваются её значение и влияние, но в центр исследований она ставится всё реже. П. Холквист объяснял это тем, что у историков пропала необходимость «обсуждать Октябрь с точки зрения легитимности советского режима»5. В обзоре англо-американской историографии Р. Уэйд отметил, что, по сравнению с 70-летием, «юбилеи» 1997 и 2007 гг. прошли с гораздо меньшим размахом. Однако ему казалось «слишком просто и, возможно, даже неправильно» напрямую связывать этот спад с окончанием холодной войны. Основная, но неочевидная причина – открытие архивов для зарубежных специалистов, которое вызвало повышенный интерес к ранее неизученным и запретным сюжетам6.
5. Russian Modernity: politics, knowledge and practices, 1800–1950 / Ed. by D. Hoffmann, Y. Kotsonis. L., 2000. P. 87.

6. Wade R. The Revolution at Ninety-(One): Anglo-American historiography of the Russian Revolution of 1917 // Journal of Modern Russian History and Historiography. Vol. 1. 2007. № 1. P. 1–2.
4 В этом смысле «юбилей» 2017 г. стоит особняком. Столетие – во многом символическая дата, весомый повод для переосмысления прошлого и его влияния на современность. Здесь (что бывает довольно редко) сошлись интересы и устремления специалистов и широкой общественности. Состоялось множество конференций, выставок7, в разных уголках мира вышли монографии и сборники статей, тематические номера ведущих научных журналов по истории, политологии, социологии. Поток публикаций растянулся на несколько лет, захватив «юбилеи» Первой мировой и Гражданской войн. Ныне назрела необходимость выделить основные тенденции развития зарубежной историографии российской революции, оценить путь, пройденный ею за последние десятилетия. Это важно и для более полного понимания состояния отечественной исторической науки. Как верно отметил В.П. Булдаков, «взгляд со стороны необходим хотя бы в целях профилактики “автохтонной” историографии от “застойных” явлений»8.
7. Подробнее о зарубежных выставках, посвящённых столетию российской революции, см.: Orlovsky D. An introduction to «Visualizing Russian History». The Russian Revolution Centennial: exhibitions, collections, audience // Slavic & East European Information Resources. Vol. 19. 2018. № 3–4. P. 114–117.

8. Булдаков В.П. Революция, которую мы выбираем. Итоги и перспективы «юбилейного» бума // Российская история. 2018. № 6. С. 19.
5 Прежде всего следует подробнее остановиться на самом понятии «зарубежная историография». В последние десятилетия её границы размываются вследствие глобализации и тесного переплетения научных связей. Однако сотрудничество не означает стирания региональных особенностей. И сегодня вполне правомерно говорить об американской, английской, французской, немецкой, испанской, китайской историографии российской революции. Исходя из этого, в данной статье анализируется научная литература, написанная учёными за пределами России. Основная часть привлечённых работ написана на английском языке. Однако учитываются и работы на других языках, так как обзоры последних лет нередко посвящены только литературе, вышедшей, например, на немецком, китайском, испанском или иврите, но не переведённой на английский9.
9. Cм., например: Kaplan V. Recent Israeli historiography of the 1917 Revolution(s) // Journal of Modern Russian History and Historiography. Vol. 9. 2016. № 1. P. 65–88; Häfner L. German historiography on the February Revolution of 1917 since the demise of the Soviet Union // Ibid. P. 39–64; Immonen H. From February Revolution to Civil War: Finnish historians and the year 1917 // Ibid. P. 89–105.
6

Затянувшийся юбилей
7 Первые публикации, приуроченные к столетию российской революции, появились задолго до 2017 г. Так, журнал «Критика» выпустил тематический номер ещё в 2015 г. Однако «круглую дату» его авторы ждали без особого энтузиазма. Б.И. Колоницкий, к примеру, отметил, что интерес студентов к революции падает, сокращается поток публикаций. Ныне вновь звучат знакомые ему с советских времён вопросы и аргументы: «Как вы можете создать что-то новое? Всё уже исследовано. Кому нужна история революции?». Сказывается и тесная связь революции с политической конъюнктурой. Как заметил учёный, наступит момент, когда российское общество перестанет рассматривать события 1917 г. «глазами историков-мемуаристов и отцов-основателей партийной историографии. Однако такая “департизация” исторического сознания вряд ли произойдёт в 2017 г.»10. С. Смит, напротив, видел главную проблему именно в превращении революционной эпохи в далёкое прошлое. В последние десятилетия знания о ней значительно расширились, однако «в ключевых аспектах наша способность понимать (курсив автора. – И.Б.)… устремления 1917 г. уменьшилась»11. Отметив эти «ностальгические настроения» коллег, Д. Рэли напомнил, что лишь в 1990-е гг. для исследователей открылись документы о внутрипартийной борьбе после смерти Ленина и о «Большом терроре»12. Естественное переключение внимания на то, что ещё недавно было полностью недоступно, привело к видимому перекосу в сторону первых десятилетий советской власти13.
10. Kolonitskii B., Neymeyer J. On studying the 1917 Revolution: autobiographical confessions and historiographical predictions // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. Vol. 16. 2015. № 4. P. 760, 768.

11. Smith S.A. The historiography of the Russian Revolution 100 years on // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. Vol. 16. 2015. № 4. P. 733.

12. Raleigh D. The Russian Revolution after all these 100 years // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. Vol. 16. 2015. № 4. P. 792.

13. Подробнее см.: From the editors: «1930s studies» // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. Vol. 4. 2003. № 1. P. 1–4.
8 Однако на историографию революции открытие архивов оказало временный и ограниченный эффект. По подсчётам Л. Хёфнера, рост количества немецкоязычных исследований в 1996–2000 гг. сменился в XXI в. резким спадом. В 2017 г. он ожидал новый всплеск интереса, однако «маловероятно, что эта тема будет пользоваться таким же вниманием, как в 1970–1980-е гг.»14. В свою очередь М. Штадельманн посетовал, что исследования 1917 г. «перестали быть прорывными и новаторскими». Как и Рэли, он обратил внимание на то, что после 1991 г. «караван историков двинулся к сталинизму, а в последнее время – к постсталинизму», революция же стала лишь «предметом юбилейных изданий», количество которых далеко не всегда перерастает в «соответствующее качество новых идей»15. В том же ключе высказалась и Ш. Фицпатрик. По её мнению, обилие приуроченных к столетию революции конференций «является скорее рефлексом при наступлении знаменательной даты, чем признаком убеждённости в том, что российская революция всё ещё имеет значение»16. Э. Лор также отметил, что юбилейные форумы учёных прошли «очень тихо», без каких-либо прорывов и принципиально новых интерпретаций. Это дало ему повод категорично заявить: «Большевистская революция окончена». И дело не столько в вековом отрыве от события, сколько в его результатах. Запущенные Октябрём процессы «дискредитированы как альтернативные пути к современности и имеют ограниченное отношение к современному миру». Большее внимание к «либеральным революциям» 1905 и 1917 гг. позволит, наконец, историкам определить взятие большевиками власти как «полномасштабную политическую контрреволюцию»17. Статья Лора выглядит как ответ большому потоку публикаций, в которых рефреном звучит тезис об историческом значении событий 1917 г. и их влиянии на современный мир.
14. Häfner L. German historiography on the February Revolution… P. 43.

15. Stadelmann M. The Russian Revolution in German historiography after 1945 // Cahiers du Monde Russe. Vol. 58. 2017. № 1–2. P. 56.

16. Fitzpatrick Sh. Celebrating (or not) the Russian Revolution // Journal of Contemporary History. Vol. 52. 2017. № 4. P. 829.

17. Lohr E. The Bolshevik Revolution is over // Journal of Modern History. Vol. 92. 2020. № 3. P. 635, 641, 667.
9 В последние десятилетия исследователи всё больше интересуются причинами устойчивости и стремительного падения позднеимперской России18. Характерный пример – монография Д. Ливена, основная часть которой посвящена предреволюционному периоду19. Российская империя, по мнению автора, к 1914 г. относилась к более бедной и менее стабильной периферии Европы. Для этого макрорегиона он применил небесспорный термин «второй мир», включив в него также восточную часть Австро-Венгрии и Балканский полуостров. Ливен объявил «могильщиком» континентальных европейских империй национализм и подчеркнул, что у России было очень мало шансов избежать революции и совершить мирный переход к демократии. Социально-политические условия накануне Февраля («министерская чехарда», «слабый» царь, дефицит продовольствия в Петрограде) являлись скорее вспомогательными факторами, приближавшими если не неминуемый, то крайне вероятный крах монархии.
18. David-Fox M., Holquist P., Martin A.M. The Imperial turn // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History Vol. 7. 2006. № 4. P. 707.

19. Lieven D. The end of Tsarist Russia: the march to World War I and Revolution. N.Y., 2015.
10 Другой взгляд на «имперский апокалипсис» содержится в одноимённой книге Дж. Санборна. В центре внимания автора – Восточный фронт Первой мировой войны и его роль в процессе «деколонизации» Европы под давлением национальных движений. Однако если Ливен рассматривал национализм как самодовлеющую проблему, то для Санборна это скорее закономерный результат ошибок в управлении империей. Одна из основных – введение военной администрации во время войн и революций. Русско-японскую войну и потрясения 1905 г. имперская система ещё сумела выдержать, но беспрецедентная по масштабу Великая война нанесла ей непоправимый ущерб. В прифронтовых губерниях военное положение привело к «вакууму власти», который усугубляли экономический кризис и отступление армии. К 1917 г. у населения накопилось «ощущение хаоса и надвигающейся гибели», обеспечившее «радикальную остроту, необходимую для перехода отвращения и протеста в насильственные акты мятежа и восстания»20. Революция вызвала подъём национальных движений, но их влияние ограничивалось отдельными регионами. На большей части территории страны «вакуум» оставался незаполненным вплоть до укрепления власти большевиков. В целом распад царской России Санборн счёл «ранней фазой драматического и болезненного» исчезновения колониальных империй21.
20. Sanborn J. Imperial apocalypse: The Great War and the destruction of the Russian Empire. Oxford, 2014. P. 175.

21. Ibid. P. vii.
11 Л. Энгельстайн также рассмотрела революционную эпоху в контексте падения европейских империй. По трём из них – Германской, Австрийской и Османской – мировая война нанесла смертельный удар. Россия с её разнородным населением и острыми социально-экономическими противоречиями вряд ли могла избежать схожей судьбы. Однако ни свержение монархии, ни приход большевиков к власти не были исторически предопределены. Революция явилась «не военной, а политической борьбой во всех её взаимосвязанных измерениях»22. Нужно отметить, что данная работа – качественный синтез традиционных концепций и накопившихся в последние годы наработок. Принимая и используя многие новшества, автор не отказалась от взгляда на революцию как на движение человека к свободе и демократии, а на большевиков – как на препятствие в этом движении, чем бы ни объяснялась их политика. Во многом поэтому она (в отличие от Ливена и Санборна) поставила в центр повествования именно революцию.
22. Engelstein L. Russia in flames. War, Revolution, Civil War, 1914–1921. Oxford, 2017. P. 199.
12 Современные историки российской революции больше не ограничиваются одним 1917 г., рамки исследований часто расширяются за счёт ближайших лет, наполненных военными и социальными катаклизмами23. Р. Уэйд верно отметил, что эта тенденция «перепрыгивания через революционный барьер» началась уже давно, но именно в XXI в. стала «почти что культом»24. 20 лет спустя можно по достоинству оценить влияние коллективной монографии «Российская модерность»25, авторы которой безоговорочно встроили Россию в политический и социокультурный контекст предвоенной Европы. Это направление повело историографию дальше, чем предполагали те, кого М. Дэвид-Фокс назвал «первым поколением историков российской и советской модерности»26. Широкую популярность обрели сравнительные исследования позднеимперских и раннесоветских практик в политике, экономике и культуре. Так, Д. Хоффманн подчеркнул преемственность развития в царской России и СССР социального обеспечения, здравоохранения, репродуктивной политики, политического надзора, пропаганды и государственного насилия27. Российская революция, по его мнению, выступила не более чем ускорителем давно начавшихся процессов.
23. Petrov Yu. Russia on the eve of the Great Revolution of 1917 // Russian Studies in History. Vol. 58. 2019. № 1. P. 11–12.

24. Wade R. The Revolution at one hundred: issues and trends in the English language historiography of the Russian Revolution of 1917 // Journal of Modern Russian History and Historiography. Vol. 9. 2016. № 1. P. 35, 36.

25. Russian Modernity…

26. Дэвид-Фокс М. Модерность в России и СССР: отсутствующая, общая, альтернативная или переплетённая? // Новое литературное обозрение. 2016. № 4. С. 21.

27. Хоффманн Д.Л. Взращивание масс: модерное государство и советский социализм, 1914–1939. М., 2017.
13 Против такого упрощения выступил Холквист. Соглашаясь, что многие «государственные практики вмешательства в жизнь населения» появились до Октября, он настаивал, что их действительно широкое применение стало возможно только в революционной ситуации28. Однако эти оговорки не остановили запущенный процесс – фокус внимания все сильнее смещался на последние годы империи и первые годы советской власти. В 2010-х гг. почти не выходило работ, в которых историописание революции ограничивалось бы 1917 г. Несмотря на разные датировки, все историки включают в революцию, например, подавление Кронштадтского восстания и Х съезд РКП(б). Испанские и латиноамериканские исследователи делают больший упор на 1917 г., но и они, как правило, упоминают Первую мировую и Гражданскую войны и доводят повествование до образования СССР29.
28. Russian Modernity… P. 104.

29. См., например: Tonet I., Lesso S. A Grande Revolução Russa. Maceió, 2018; La revolución Rusa en su centenario (1917–2017) / Ed. by J.A. Penón. Andorra la Vella, 2017.
14 Отражением указанных тенденций стал масштабный международный проект «Великая война и революция в России», начатый в 2014 г. и привлёкший более 250 учёных со всего мира. Из запланированных 11 томов (в 20 книгах) к 2021 г. вышло 830. Хронологические рамки исследования (1914–1922) можно назвать уже традиционными и устоявшимися. Во вступлении к серии говорится, что именно Первая мировая война рассматривается как «точка опоры, приведшая в движение цепь событий, изменивших Евразию и большую часть мира». Частью этого «континуума кризиса» (распространённое определение Холквиста)31 стала и российская революция, однако ни в названии, ни в содержании она не ставится в центр внимания. Характерно, что в 8-м томе («Международные отношения России в период войны и революции») лишь один раздел посвящён 1917 г., да и в нём почти нет материалов о внешней политике в период с февраля по октябрь. Серия выстраивается не по хронологическому, а по тематическому принципу: культура, идентичность, память, империя и национализм. Запланированы тома о гендерных отношениях, науке и технологиях, окружающей среде, медицине и судьбах свидетелей эпохи. В этой структуре революция воспринимается как «окно возможностей», допускавшее разные сценарии развития процессов, начавшихся задолго до неё.
30. «Russia’s Great War and Revolution» Series (URL: >>>>

31. Holquist P. Making War, forging Revolution: Russia’s Great War and Revolution, 1914–1921. Cambridge, 2002.
15 С приближением столетнего «юбилея» обозначилась некоторая смена акцентов. Не отказываясь от парадигмы «континуума кризиса», многие исследователи сделали упор не на войне, а на революции. К примеру, С. Смит сконцентрировался на России в революции как «империи в кризисе»32. Очень широкие хронологические рамки (1890–1928) он объяснил необходимостью более подробно остановиться на международных и социально-экономических аспектах. Большое внимание в книге уделено российской провинции, росту национализма на окраинах и реинтеграции имперского пространства в первые годы советской власти. Тем не менее, несмотря на название, книга в значительной степени сосредоточена на 1917 г., причём на периоде «от Февраля к Октябрю». В рецензии Э. Лор посетовал, что Смит преуменьшил значение «либеральных» революций 1905 и 1917 г., сосредоточившись на противостоянии Временного правительства с Петроградским советом. В результате получилась лишь новая «история большевистской революции»33.
32. Smith S.A. Russia in Revolution: an Empire in crisis, 1890 to 1928. Oxford, 2017.

33. Lohr E. Op. cit. P. 651.
16 Авторы коллективной монографии «1917 г. как исторический водораздел» попытались найти «золотую середину» в оценке значимости революции для развития российского государства. Во вступлении М. Нойманн и Э. Уиллимотт подчеркнули, что события того времени «соответствуют нашему нынешнему пониманию современной революции», так как они привели к радикальным политическим изменениям и дали старт социалистическому эксперименту. С другой стороны «учёные всё чаще задаются вопросом, не слишком ли поспешили мы проглотить риторику большевиков, которые, захватив власть, были склонны рассматривать свои действия как часть совершенно новой эпохи?»34. Д. Арч Гетти на примере дискуссий в партийном руководстве о судьбе тела В.И. Ленина показал, что эти заверения изначально расходились с реальностью. Мавзолей стал «символом легитимации режима» и взял на себя важнейшие «квазирелигиозные и политические функции», характерные и для дореволюционной России35.
34. Rethinking the Russian Revolution as historical divide / Ed. by M. Neumann, A. Willimott. L., 2019. P. 2.

35. Ibid. P. 34.
17 Авторы коллективной монографии «Исторически неизбежна?»36 попытались выделить «поворотные моменты» революции и понять, могла ли она развиваться иначе. Появление этой книги – следствие роста популярности альтернативных сценариев крупных исторических событий. Так, С. Диксон отметил переоценку современниками и историками последствий убийства П.А. Столыпина, а Д. Смит – влияния Г. Распутина на ключевые политические решения. Бросается в глаза отсутствие в книге рассказа о «кровавом воскресенье» и Первой российской революции вообще. О ней вскользь упомянул только Ливен в рассуждении о возможных последствиях падения самодержавия уже в 1905 г., в частности – германской интервенции в Россию и радикальном изменении соотношения сил в Европе накануне Первой мировой войны. С критикой книги выступил Дж. Смил, отвергнув предположения о возможности подавления февральского восстания в Петрограде, успеха Корниловского мятежа или победы в Гражданской войне «белых»37. Д. Суэйн не согласился со Смилом, например, в оценке жизнеспособности Комуча и уфимской Директории38. В свою очередь Л. Энгельстайн призвала учитывать, что в разные эпохи историописание революции менялось. С открытием архивов в 1990-е гг. «открылась дверь для новых значений и интерпретаций. Февральская революция оказалась более радикальной, крестьянские восстания – более последовательными, пролетариат – менее сознательным». Как следствие, нет ничего зазорного в том, чтобы «сосредоточиться на силе проигранного дела», оценивая вероятность альтернатив и способность противников большевиков создать на обломках империи что-то иное39.
36. Historically inevitable? Turning points of the Russian Revolution / Ed. by T. Brenton. L., 2016.

37. Smele J. «If Grandma had whiskers»: could the Anti-Bolsheviks have won the Russian Revolutions and Civil Wars? Or, the constraints and conceits of counterfactual history // Revolutionary Russia. Vol. 33. 2020. № 1. P. 6–37.

38. Swain G. More thoughts on Grandma’s whiskers // Revolutionary Russia. Vol. 33. 2020. № 1. P. 38–49.

39. Engelstein L. «A single civilian whore» – reflections on the might-have-beens of the Russian Civil War // Revolutionary Russia. Vol. 33. 2020. № 1. P. 3, 5.
18 В собственной монографии Смил также поставил в центр повествования не революцию, а Гражданскую войну. Точнее, в его терминологии, «гражданские войны»40. Автор назвал их «русскими» (именно в кавычках), и в этом заключается основное противоречие: отказав «гражданским войнам» в общем «знаменателе», Смил в то же время объединил их в рамках бывшей империи. Кроме того, как отметил А. Ретиш, большая часть повествования всё равно сосредоточена на 1918–1921 гг.41 Не согласилась со Смилом и Энгельстайн, считающая, что Гражданская война «всё же была русской (российской) историей в политическом смысле». Региональные и национальные элиты сформировал «образовательный и административный опыт старого режима», который «наделил их общей политической культурой»42.
40. Smele J. The «Russian» Civil Wars, 1916–1926: ten years that shook the world. Oxford, 2016. P. 7.

41. Retish A.B. Review on: Jonathan D. Smele. The «Russian» Civil Wars, 1916–1926: ten years that shook the world // The American Historical Review. Vol. 122. 2017. № 3. P. 955.

42. Engelstein L. «A single civilian whore»… P. 11.
19 Появление книги Смила отразило растущий интерес к истории российской Гражданской войны – одной из наиболее масштабных в ХХ в. Традиционно большое внимание к этой теме проявляют испанские и латиноамериканские историки. Стоит отметить монографию Х. Родриго и Д. Алегре, в которой сравниваются характер, ход и результаты гражданских войн во всём мире с 1917 по 2017 г. Вслед за Смилом авторы заявили: «То, что мы называем гражданской войной в России, на самом деле было чередой перекрывающихся и усиливающих друг друга конфликтов»43. В национальных историях стран, некогда входивших в состав Российской империи, Гражданская война занимает центральное место как время борьбы за независимость44. При этом повествование, как правило, ограничивается кратким перечислением основных политических событий. К примеру, Т. Балкелис, автор истории Литвы в эпоху войн и революций (1914–1923), уделил 1917 г. всего две страницы45. Схожим образом обстоят дела в финской историографии. По замечанию Х. Иммонена, немалую роль в этом сыграл проект «Жертвы войны в Финляндии», поддержанный правительством на рубеже XX–XXI вв. Значительно расширив знания о потерях «красных» и «белых», он «ещё больше отодвинул на второй план научный интерес к революции 1917 г.». Кроме того, значительная часть источников этого периода представлена на русском языке, и «лишь небольшое число финских историков» могут их читать46. На этом фоне сама по себе «круглая дата» 2017 г. уже не казалась бесспорной. Тем не менее многие исследователи призвали «вспомнить» о ней.
43. Rodrigo J., Alegre D. Communidades Rotas. Una historia global de las guerras civiles, 1917–2017. Barcelona, 2019. P. 136.

44. См., например: Lubecki M. Poland and the Russian Revolutions // The global impact of Russia’s Great War and Revolution. Book 1: The arc of Revolution 1917–24. Bloomington, 2019. P. 313–341.

45. Balkelis T. War, Revolution, and nation-making in Lithuania, 1914–1923. Oxford, 2018. P. 42–44.

46. Immonen H. From February Revolution to Civil War… P. 104.
20

Назад к семнадцатому году
21

«На юбилейной конференции, которую я посетил в Тель-Авиве весной 2017 г., один учёный отметил, что теперь “невообразимо” написание истории одного 1917 г. К своему стыду, я сидел молча, думая: “какая чушь”», – вспоминал Я. Тэтчер. С его точки зрения, «мода» расширять рамки революции обесценивает период февраля–октября, в котором до сих пор много «белых пятен»47. Действительно, в обобщающих трудах повествование о нём зачастую ограничивается одной-двумя главами. Содержание «юбилейных» изданий показывает: на большее у авторов редко остаётся место, учитывая их стремление упомянуть экономический подъём конца XIX в., революцию 1905 г., третьеиюньскую монархию, Первую мировую и Гражданскую войны, образование СССР, коллективизацию, индустриализацию и «Большой террор». Показательно, что Р. Уэйд не включил в свой историографический обзор книги о российской революции, которые «на самом деле в основном посвящены царской России или Советскому Союзу»48.

47. Thatcher I.D. The «Russian» Civil Wars, 1916–1926: ten years that shook the world, by Jonathan D. Smele // Canadian–American Slavic Studies. Vol. 52. 2018. № 4. P. 478. Отмечу также новые работы Тэтчера о внутренней политике Временного правительства и о памфлетной литературе 1917 г.: Thatcher I.D. Memoirs of the Russian Provisional government 1917 // Revolutionary Russia. Vol. 27. 2014. № 1. P. 1–21; Thatcher I.D. Historiography of the Russian Provisional government 1917 in the USSR // Twentieth century Communism. 2015. № 8. P. 108–132; Thatcher I.D. Post-Soviet Russian historians and the Russian Provisional government of 1917 // Slavonic and East European Review. Vol. 93. 2015. № 2. P. 315–337; Thatcher I.D. The «broad centrist» political parties and the first Provisional government, 3 March – 5 May 1917 // Revolutionary Russia. Vol. 33. 2020. № 2. P. 197–220; Thatcher I.D. The Russian revolutionary constitution and pamphlet literature in the 1917 Russian Revolution // Europe–Asia Studies. Vol. 68. 2016. № 10. P. 1635–1653.

48. Wade R. The Revolution at one hundred… P. 10.
22 На перекосы в историографии обратил внимание и П. Холквист. В статье «Российская революция как континуум и контекст и да – как революция» он приветствовал тенденции, начавшиеся в том числе и под влиянием его трудов. Однако его «беспокоит, что этот новый подход уводит нас от некоторых ключевых наблюдений, сделанных в более ранней литературе»49. В частности, критике подвергся «Имперский апокалипсис» Санборна, по мнению которого революция скорее «продукт войны», нежели результат долговременных социально-политических процессов50. Эту работу Холквист привёл в качестве примера того, как широкие исследования позднеимперской России оттесняют на второй план события 1917 г. Он настаивал на том, чтобы «мы не упускали из виду революцию как самостоятельную динамику, а не просто эпифеномен процессов военного времени»51.
49. Holquist P. The Russian Revolution as continuum and context and yes, – as Revolution. Reflections on recent Anglophone scholarship of the Russian Revolution // Cahiers du Monde Russe. 2017. № 1–2. P. 79.

50. Sanborn J. Op. cit. P. 235.

51. Holquist P. The Russian Revolution as continuum… P. 93.
23 Тем не менее в последние годы появляются и труды, ограничивающиеся 1917–1918 гг., в частности – о политических противниках большевиков. К примеру, Л. Доудс подробно исследовала практику взаимодействия большевиков и левых эсеров в Совнаркоме в первые месяцы после Октября. По её мнению, этот опыт показывает, что советская политическая система в первые месяцы своего существования «развивалась спонтанно и не сразу сформировалась как авторитарная однопартийная диктатура»52.
52. Douds L. «The Dictatorship of the Democracy»? The Council of Peoples’ Commissars as Bolshevik–Left Socialist revolutionary coalition government, December 1917 – March 1918 // Historical Research. Vol. 90. 2017. № 247. P. 56.
24 Среди немногих современных исследований рабочего движения – монография Д. Пёрл о развитии революционной культуры русских рабочих в конце XIX – начале XX в.53 Исследованы их повседневная жизнь, участие в кружках, создании и распространении пропаганды в виде книг, брошюр, листовок и даже сказок. На основе этого «низового материала» автор оспорила тезис о непримиримых противоречиях между народниками и социал-демократами. Однако, как отметил в рецензии Я. Тэтчер, исследование ограничивается 1905 г., хотя «основные фракционные разногласия, разыгравшиеся в 1917 г., вышли на первый план позднее, особенно во время Первой мировой войны»54. Практически не издавалось работ по крестьянскому движению, можно упомянуть лишь подробные историографическое обзоры Л. Хёфнера и Г. Бернштейна о миграции русских крестьян и в целом о «крестьянской проблеме» в начале ХХ в.55
53. Pearl D. Creating a culture of Revolution: workers and the revolutionary movement in late Imperial Russia. Bloomington, 2015.

54. Thatcher I.D. Creating a culture of Revolution: workers and the revolutionary movement in late Imperial Russia // Revolutionary Russia. Vol. 29. 2016. № 1. P. 121.

55. Bernstein H. The «peasant problem» in the Russian revolution(s), 1905–1929 // Journal of Peasant Studies. Vol. 45. 2019. № 5–6. P. 1127–1150; Häfner L. Engines of social change? Peasant migration and the transgression of spatial, legal and cultural divides in late Imperial Russia // Journal of Borderlands Studies. Vol. 34. 2019. № 4. P. 547–570.
25 Работы о женщинах в революционной России по-прежнему редки, и столетие не переломило эту тенденцию. Н.Л. Пушкарёва справедливо заметила, что «женский вопрос» остаётся по сути «иллюстративным дополнением к “большой истории”» революции56. По мнению Э. Уайт, «основное внимание по-прежнему уделяется институтам и практикам, в которых доминируют мужчины, будь то большевистская партия или царский Генеральный штаб». Можно было бы сделать больше для «рассмотрения гендера как исторической категории», более подробно изучить женскую повседневность в условиях революции. При этом, признаёт Уайт, возросший интерес к общественным организациям «затмил некоторые из прежних акцентов на ведущих женщинах-марксистках» (Н.К. Крупская, И. Арманд, А.И. Коллонтай)57. Одновременно активизировалось изучение деятельности, например, А.В. Тырковой-Вильямс и Л.М. Рейснер58. Стоит выделить также статью Б. Энгель о гендерной природе российской революции и её последствиях для женщин. С её точки зрения, «ассоциация “отсталых” женщин с домашней сферой, к которой революционеры относились очень пренебрежительно», в дальнейшем создавала препятствия на пути профессионального и карьерного роста59. Разделяя распространённую критику сталинской политики в отношении женщин60, Энгель тем не менее пришла к выводу, что далеко не все достижения революционной эпохи в области гендерного равноправия были отброшены в 1930-е гг.
56. Pushkareva N.L. Soviet and Post-Soviet scholarship of women’s participation in Russia’s socio-political life from 1900 to 1917 // Revolutionary Russia. Vol. 30. 2017. № 2. P. 217. См. также: Pushkareva N.L. Women’s and gender studies of the Russian past: two contemporary trends // Women’s History Review. Vol. 27. 2018. № 1. P. 71–87.

57. A companion to the Russian Revolution / Ed. by D. Orlovsky. Hoboken, 2020. P. 288.

58. McElvanney K. Women reporting the Russian Revolution and Civil War: The frontline journalism of Ariadna Tyrkova-Williams and Larisa Reisner // Revolutionary Russia. Vol. 30. 2017. № 2. P. 228–246.

59. Engel B.A. A gendered Revolution? // Revolutionary Russia. Vol. 30. 2017. № 2. P. 196.

60. Kirschenbaum L. The man question: how Bolshevik masculinity shaped international communism // Socialist History. Vol. 52. 2017. P. 76–84.
26 Заметно возрос интерес зарубежных историков к ранее периферийной теме – Русской Православной Церкви в период «перелома» 1917 г. С. Кенуорти сетует, что в англоязычной историографии сформировался образ Церкви как контрреволюционной организации и «безропотной служанки» государства. Он сосредоточился на её отношениях с Временным и большевистским правительствами, отметив «брожение во всех сферах религиозных верований, мысли, практики и институтов в период революционных потрясений»61. Ф. Силано попыталась переосмыслить значение восстановления патриаршества в 1917 г. Этим шагом церковные руководители «выдвинули новое видение России: такое, в котором Церковь будет путеводной звездой для нации в неспокойные времена». Почти одновременно с Октябрьским переворотом она вернула себе «символы и нарративы, которые цари использовали для описания своего автократического правления». Большевики по достоинству оценили эту угрозу, борясь не только с самой Церковью, но и с её «языком»62.
61. Kenworthy S.M. Rethinking the Russian Orthodox Church and the Bolshevik revolution // Revolutionary Russia. Vol. 31. 2018. № 1. P. 15.

62. Silano F. (Re)Constructing an orthodox «scenario of power»: the restoration of the Russian Orthodox Patriarchate in revolutionary Russia (1917–1918) // Revolutionary Russia. Vol. 32. 2019. № 1. P. 1–3.
27 Примечательной попыткой нового «выделения» 1917 г. стала монография Ц. Хасэгавы о преступности и органах правопорядка в революционном Петрограде63. Обращение к теме уличного насилия выявило характерные, неповторимые черты 1917–1918 гг. – периода, который «заслуживает изучения сам по себе, а не просто как переходный этап от Первой мировой к Гражданской войне»64. Вопрос о насилии в данном случае играет важнейшую и до сих пор недооценённую роль. Автор пришёл к выводу, что Временное правительство оказалось неспособно монополизировать насилие, а потому обрекло себя на поражение65. Однако он почти не говорит о предпосылках этого всплеска, фактически избегая дискуссий о феномене «революционного насилия», его связи с предшествующими эпохами. В то же время, к примеру, в немецкой историографии господствует представление о «революционном насилии» как результате «социальной дезинтеграции», начавшейся задолго до 1917 г. С этой точки зрения Первая мировая война стала массовой «школой насилия», но «травмирующее воздействие» оказала и революция 1905 г.66
63. Hasegawa T. Crime and punishment in the Russian Revolution: mob justice and police in Petrograd. Cambridge, 2017. См. также: Frame M. Concepts of policing during the Russian Revolution, 1917–1918 // Europe–Asia Studies. Vol. 68. 2017. № 10. P. 1654–1671.

64. Hasegawa T. Op. cit. P. 12.

65. Ibid. P. 271.

66. Häfner L. German historiography on the February Revolution… P. 63.
28 Среди обобщающих трудов выделяется монография М. Стейнберга, который повествует главным образом о 1917 г., но при этом не ограничивается политической историей. 1905–1921 гг. охарактеризованы им как эпоха «взаимосвязанных кризисов, потрясений, радикальных перемен и возможностей». Во главу угла автор поставил личность, «переживание» ею революции, ощущение «историчности» времени, несправедливости, неравенства (экономического, политического, гендерного), близкой и одновременно недостижимой «свободы»67. Повествование построено вокруг биографий революционных деятелей, журналистов и писателей (Л.Д. Троцкий, А.М. Коллонтай, В.В. Маяковский, В.К. Винниченко, М.Х. Бехбуди), по-разному видевших революционный процесс. Большое внимание уделено «пространствам революции» – городской улице, деревенскому «миру», окраинам империи. Стейнберг сознательно отказался от подробного описания политических событий, обратившись к «неопределённым интерпретациям тех, кто жил в прошлом», а не к «твёрдым ретроспективным выводам»68. Данная книга – продолжение исследования автором пространства российского города (в частности, Петербурга) в позднеимперскую эпоху69.
67. Steinberg M.D. The Russian Revolution, 1905–1921. Oxford, 2017. P. 5, 8.

68. Ibid. P. 350.

69. Steinberg M.D. Petersburg Fin de Siècle. New Heaven, 2011; Steinberg M.D. Ghostly fogs in a decaying Empire: disoriented and melancholy experience in Russia’s Metropole // Cultural Studies. Vol. 34. 2020. №. 5. P. 747–762. О российском городе накануне и в годы революции см. также: Cohen A.J. The limits of Iconoclasm. The fate of Tsarist monuments in revolutionary Moscow and Petrograd, 1917–1918 // City. Vol. 24. 2020. № 3–4. P. 616–626; Gerasimov I. Plebeian modernity. Social practices, illegality, and the urban poor in Russia, 1906–1916. Rochester, 2018; Hearne S. Prosecuting procurement in the Russian Empire // Journal of Social History. Vol. 54. 2020. № 1. P. 185–209; Pravilova E. The trouble with authenticity: backwardness, imitation, and the politics of art in late Imperial Russia // Journal of Modern History. Vol. 90. 2018. № 3. P. 536–579; Sicher E. Odessa time, Odessa space: rethinking cultural space in a cosmopolitan city // Jewish Culture and History. Vol. 16. 2015. № 3. P. 221–241.
29 «Возврат» к 1917 г. оказался особенно труден в коллективных монографиях и крупных обобщающих трудах. Характерный пример – справочник «A companion to the Russian Revolution» издательства «Wiley–Blackwell». В проекте поучаствовали ведущие историки из разных стран, в том числе России. Одной из его важнейших задач редактор Д. Орловски назвал попытку «обратить вспять тенденцию похоронить или потерять 1917 г., уникальность революции в более длительном периоде времени»70. Это отразилось и на структуре издания. Первая часть («Знаки: ближние и дальние») посвящена предреволюционному периоду, но составляет всего 4 статьи из 34. П. Уолдрон проанализировал «долговременные причины» революции, указав на индустриализацию, урбанизацию, нерешённый крестьянский вопрос и рост национализма. Ф. Вчисло отметил растянутость и расплывчатость понятия «предреволюционный период». Первая российская революция началась ещё в конце XIX в. (точкой отсчёта выбран 1890 г.), 1905–1907 гг. – лишь её кульминация. По своей сути и масштабу она явилась предысторией «более крупного революционного кризиса», начавшегося в 1914 г.71 К. Рид основное внимание уделил Первой мировой войне, упомянув старые дискуссии о её тесной взаимосвязи с революцией. По его словам, «мы не можем сказать, что могло бы произойти, если бы не война… но мы можем сказать, что революция… не была бы такой же без войны»72.
70. A companion to the Russian Revolution. P. 2.

71. Ibid. P. 17.

72. Ibid. P. 40.
30 Вторая часть имеет заголовок «Февральская революция», но на деле охватывает весь 1917 г., к тому же в ней часто упоминаются предшествующие годы и первые месяцы советской власти. К примеру, А. Майнио кратко охарактеризовал финское национальное движение с 1899 по 1919 г.73 Статья Э. Уайт посвящена гендерным отношениям в позднеимперской России, участию женщин в Гражданской войне и советской политической жизни 1920-х гг.74 М. фон Хаген рассмотрел национальные движения на территории современных Украины, Белоруссии, Польши и Литвы в 1914–1922 гг., показав, как царское, Временное и большевистское правительства схожими методами пытались удержать под контролем западные окраины. Он также предпочёл говорить о нескольких «русских» революциях на территории бывшей империи75. Поддерживая это мнение, М. Буттино отметил антиколониальный характер Туркестанского восстания, разнородность революционных движений в Центральной Азии76.
73. Ibid. P. 211–220.

74. Ibid. P. 287–296.

75. Ibid. P. 229–246.

76. Ibid. P. 198.
31 Третья часть – об Октябрьской революции и «гражданских войнах». Л. Лих выделил три «весьма необычных обстоятельства», способствовавших победе большевиков: крах старых элит, создание институтов «народной» власти и наличие «подпольной партии» с готовой политической и экономической программой. Их стечение породило уверенность и даже самоуверенность большевиков, что позднее привело их к «постоянной переоценке шансов на революцию в Западной Европе»77. Э. Ландис, анализируя политику «военного коммунизма», задал во многом схожие вопросы: были ли большевики «прагматиками» или «идеалистами», вынужденными признать несостоятельность своих методов и дать стране «передышку»? Сам он склонился ко второму: противоречие между нэпом и «основной целью партии – социализмом» вызвало затяжные дискуссии, что в свою очередь способствовало консолидации власти в руках И.В. Сталина. Коллективизация воспринималась многими крестьянами как «возобновление практики “военного коммунизма” и Гражданской войны в целом»78.
77. Ibid. P. 329.

78. Ibid. P. 351.
32 В обзоре современной историографии К. Рид отметил, что Первая мировая война «взяла на себя слишком большую ответственность за революцию», в оценке которой ныне происходит «своего рода поворот к краткосрочности»79. Однако если этот процесс и начался, то будет долгим и не обязательно «вернёт» революцию к 1917 г. Это видно и по справочнику «A companion to the Russian Revolution». Большинство его авторов в своих исследованиях давно вышли за рамки классической парадигмы «От Февраля к Октябрю». С другой стороны (и здесь трудно не согласиться с Тэтчером), очевиден недостаток исследований 1917 г., особенно в крупных, обобщающих трудах. Тем более что за новшествами в историографии по-прежнему скрываются знакомые проблемы и перекосы.
79. Read C. Ten months that no longer shake the world? The centenary of the Russian Revolution and beyond // Revolutionary Russia. Vol. 34. 2021. № 1. P. 189.
33

Длинная тень Октября
34 «Самое важное, что можно сказать о “Русской революции 1917 г.” – это то, что ни одно слово в этой фразе не является полностью подходящим», – заметили С. Норрис и Б. Сатклифф80. Действительно, вопрос о том, как называть это событие и что под ним подразумевается, привлёк немалое внимание. С этой целью М. Фабрикант проанализировала 101 учебник истории из 22 европейских стран. Автор отметила, что чаще всего используется название «Русская революция». В некоторых учебниках (например, боснийском) двум революциям уделено равное внимание, однако больше визуализирован Октябрь. Чаще всего размещаются изображения Николая II, Ленина, Троцкого и Сталина, деятели Временного правительства же почти не встречаются. Таким образом, история революции для школьников и студентов «сводится к большевистскому государству, заменяющему старую империю Романовых, с неопределёнными и несущественными событиями между ними»81.
80. Norris S., Sutcliffe B.M. The Russian Revolution at 100 // Revolutionary Russia. Vol. 32. 2019. № 1. P. 1.

81. Fabrykant M. «Do it the Russian way»: narratives of the Russian Revolution in European history textbooks // Slavic Review. Vol. 76. 2017. № 3. P. 743.
35 В научной литературе – российской и зарубежной – ситуация во многом схожая. Ещё в 2000 г. Х. Торке написал: «Те, кто говорит о 1917 г… как о поворотном моменте, думают в первую очередь об Октябрьской революции». Спустя 16 лет Л. Хёфнер отметил, что и сегодня немецкая историография «игнорирует» Февральскую революцию, а 1917 г. фактически является «синонимом Октябрьского восстания»82. Говоря о торжествах к столетию революции, К. Рид признал, что под ней понимаются «Октябрь и большевики, не более того»83. В.В. Шелохаев и К.А. Соловьёв также посетовали на «несопоставимый количественный разрыв» в публикациях об Октябре и Феврале84.
82. Häfner L. German historiography on the February Revolution… P. 44, 45.

83. Read C. Centennial thoughts on an exhausted (?) Revolution // Revolutionary Russia. Vol. 31. 2018. № 2. P. 5.

84. Shelokhaev V., Solovyov K. February in the shadow of October (historiography and tasks awaiting further research) // Russian Studies in History. Vol. 58. 2019. № 1. P. 29.
36 Та же тенденция видна и в тематических выпусках научных журналов. В большинстве случаев общей темой является «Русская революция», причём составители зачастую вкладывают в это словосочетание вполне определённый смысл. Показательно, что автор вступительной статьи в спецвыпуске «Journal of Contemporary History» М. Нейбургер в первом же предложении заявляла: «Большевистская революция… была одним из важнейших событий в новейшей истории»85. Лишь «Revolutionary Russia» выделил для Февральской революции скромный подраздел из двух статей.
85. Neuburger M. The 100th anniversary of the Russian Revolution: introduction // Journal of Contemporary History. Vol. 52. 2017. № 4. P. 807.
37 Отмеченный перекос прослеживается и в набирающих популярность исследованиях российской провинции в революционную эпоху86. В посвящённом этой теме третьем томе серии «Великая война и революция в России»87 основное внимание приковано к периоду 1917–1922 гг. Р. Уэйд объяснил это тем, что «если Февральская революция распространилась по стране довольно равномерно, то к октябрю местные условия создали разнообразие “Октябрей”»88. Характерна в этом смысле работа М. Рэндла о борьбе большевиков за власть, «места и пространства» в разных регионах89. Редкое исключение в общем потоке публикаций – статьи А. Дикинса о падении царской власти и политической борьбе в Красноярске90.
86. Подробнее о региональных исследованиях см.: Novikova L. The Russian Revolution from a provincial perspective // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. Vol. 16. 2015. № 4. P. 769–785.

87. Russia’s home front in War and Revolution, 1914–22. Book 1: Russia’s Revolution in regional perspective / Ed. by S. Badcock, L.G. Novikova, A.B. Retish. Bloomington, 2015.

88. Wade R. The Revolution at one hundred… P. 34.

89. Rendle M. Quantifying counter-revolution: legal statistics and revolutionary justice during Russia’s Civil War, 1917–1922 // Europe–Asia Studies. Vol. 68. 2016. № 10. P. 1672–1692.

90. Dickins A. A revolution in March: the overthrow of Tsarism in Krasnoyarsk // Historical Research. Vol. 90. 2017. № 247. P. 11–31; Dickins A. A revolutionary locality in a revolutionary state: the changing geography of power in Central Siberia, March–October 1917 // Revolutionary Russia. Vol. 34. 2021. № 1. P. 45–70.
38 Размышляя о современной историографии, Д. Орловски констатировал, что Февраль выходит из тени Октября и способен «вернуть себе центральное место» в исследованиях о революции91. Думается, что этот вывод излишне оптимистичен. Главным препятствием остаётся драматичная, насыщенная событиями и вариантами развития событий Гражданская война, органически связанная с советским периодом.
91. A Companion to the Russian Revolution. P. 189.
39 Большое внимание в последние годы привлекают празднования годовщин и юбилеев Октябрьской революции, проходившие в СССР и по всему миру. Основные результаты в этом направлении объединила коллективная монография «Эхо Октября». Ж.-Ф. Файе выделил три основных функции торжеств 7 ноября: объединение, легитимация и мобилизация. Каждая годовщина представляла собой «вариацию воспоминаний, которая со временем обновлялась в соответствии с меняющимися национальными и международными контекстами»92. С. Риндлисбахер проследил изображение годовщин на страницах газеты «Правда» с 1918 по 1991 г. В 1920-х гг. праздник служил напоминанием о приближении мировой революции, затем постепенно становился национальным. После Великой Отечественной войны иностранные поздравления и их освещение в прессе стали частью политического ритуала, всё больше отдаляясь от собственно события. На первый план вышел День Победы, «тесно связанный с советской семейной историей и устной традицией»93. К. Маккаллум отмечает, что революция должна была стать «непоколебимой основой всего советского проекта, неподвижной Полярной звездой в советском мировоззрении»94. К схожим выводам пришёл Б. Гайос, исследовавший её образ в сознании советской молодёжи 1967 г. Основная задача комсомола – поощрение к «продолжению дела Октября» – понималась теперь не как стремление к коммунизму, а как «сохранение достижений и готовность защищать Родину». Великая Отечественная война обладала большей «просветительской силой», чем Октябрьская революция, а её близость и масштабы коллективного опыта «предоставили огромное количество символических и эмоциональных ресурсов для политики памяти партии»95.
92. Echoes of October: International commemorations of the Bolshevik Revolution 1918–1990. L., 2017. P. 7.

93. Ibid. P. 188, 191.

94. McCallum C.E. «A beautiful dream, facing both the future and the past»: destalinization, visual culture and the 40th anniversary of the October Revolution // Revolutionary Russia. Vol. 33. 2020. № 1. P. 25.

95. Gajos B. Fading Red October: Soviet youth and the 50th anniversary of the October Revolution // Revolutionary Russia. Vol. 31. 2018. № 1. P. 120.
40 Продолжаются исследования большевистской революции в советском культурном пространстве, научной и учебной литературе. В 2018 г. переиздана монография Ф. Корни, посвящённая «сакрализации Октября» посредством ритуальных празднований, институционализации события в музеях и профессиональных институтах, посвящённых его изучению96. Из новых работ можно отметить монографию Л. Холмса о деятельности Комиссии по истории Октябрьской революции и РКП(б). Изначально предполагалось, что Истпарт будет «придерживаться традиционных стандартов исследования». Скоро, однако, стало понятно, что партия отвергает «любую версию истории, предполагающую неидеологические или неполитические источники истины»97. Р. Гейл изучил экспозицию Государственного музея революции в 1920–1930-е гг.98, Н. Мюррей обратила внимание на театрализованные уличные постановки в Петрограде в 1921 г.99, а Б. Дутт проанализировал изменения образа Ленина в театральном искусстве100. Рассматривалась Октябрьская революция и в качестве туристического направления. Как отмечает Д. Кёнкер, в 1920-х гг. она отождествлялась скорее с будущим социалистического государства, а не с «царским» прошлым. Ситуация начала меняться в середине 1930-х гг., когда в путеводителях появились «места памяти»: штабы восстания, точки уличных сражений и т.п.101
96. Corney F. Telling October: memory and the making of the Bolshevik Revolution. Ithaca, 2018.

97. Holmes L. Revising the Revolution: the unmaking of Russia’s official history of 1917. Bloomington, 2021. P. 171, 172.

98. Hale R. Exhibiting the Revolution: expositions at the Museum of the Revolution in Leningrad in the 1920s and 1930s // History. Vol. 104. 2019. № 352. P. 649–676.

99. Murray N. Street theatre as propaganda: mass performances and spectacles in Petrograd in 1920 // Studies in Theatre and Performance. Vol. 36. 2016. № 3. P. 230–241.

100. Dutt B. October Revolution, echoes of the past: Lenin in popular sites and theatre // Studies in Theatre and Performance. Vol. 39. 2019. № 3. P. 224–239.

101. Koenker D.P. The Russian Revolution as a tourist attraction // Slavic Review. Vol. 76. 2017. № 3. P. 753–762.
41 Представляют интерес современные попытки использования революционной эпохи как «полезного прошлого». Д. Рихтер метко назвал это «приручением революции», её максимальной деполитизацией и деидеологизацией102. М. Рэндл и А. Лайвли заметили, что в обновлённой экспозиции крейсера «Аврора» больший упор сделан на его дореволюционную историю и участие в обороне Ленинграда во время Великой Отечественной войны. Революционное прошлое «отодвигается на второй план в пользу патриотической роли корабля как символа военной мощи в царском и советском государствах»103.
102. Richter J. Taming the Revolution: the politics of memory 100 years after October // History and Memory. Vol. 31. 2019. № 2. P. 45–77.

103. Rendle M., Lively A. Inspiring a «Fourth Revolution»? The modern revolutionary tradition and the problems surrounding the commemoration of 1917 in 2017 in Russia // Historical Research. Vol. 90. 2017. № 249. P. 230.
42 Исследование современного образа российской революции стало одним из самых динамичных направлений в историографии. В определённой степени это – попытка уйти от застарелых споров и проблем, которые не были преодолены к столетнему «юбилею». Тем не менее полностью избежать их невозможно, в особенности – вопроса о влиянии революции на современный мир. Размышляя об этом, С. Маркс предложил разделить «глобальное влияние» и «историческую значимость» события. В ХХI в. оно уже не способно отвечать на вызовы современности. «Какие решения предлагает Ленин для исправления климатических изменений, хронической нехватки рабочих мест, этнической и расовой нетерпимости и экономических потрясений, вызванных цифровизацией и, возможно, автоматизацией на основе искусственного интеллекта»? Даже то, что достигнуто большевистской революцией в сфере прав человека, лишь «давно отложенное наследие 1776, 1789 и 1848 г., а не 1917 г.»104. Правда, отметил в ответной статье П. Дьюкс, сегодня «у демократического Запада нет лучшего ответа» на эти вопросы105. Орловски в свою очередь заметил, что Маркс сделал упор на Октябре и увязал значение революции с советским опытом. Однако Февральская революция была не менее важной, её влияние по-прежнему недооценивается. Он призвал признать «взрывной характер Февраля» и провёл параллели с современными революциями в разных регионах мира106. К. Рид усомнился в такой трактовке: «Трудно понять, что в Феврале демократично» и «трудно объяснить, почему был недемократичен Октябрь»107.
104. Marks S.G. The global legacy of the Russian Revolution: a comparative perspective // Revolutionary Russia. Vol. 31. 2018. № 2. P. 4–5, 12.

105. Dukes P. The global legacy of the Russian Revolution: a comparative perspective // Revolutionary Russia. Vol. 31. 2018. № 2. P. 185.

106. Orlovsky D. The on-going legacy of February: a response to Steven G. Marks // Revolutionary Russia. Vol. 31. 2018. № 2. P. 189.

107. Read C. Ten months that no longer shake the world… P. 126.
43 Параллельно с этим громко раздавались голоса и о «непреходящем значении» российской революции. По мнению Б. Пальмера и Д. Сангстера, 1917 г. «живёт в наших мыслях и действиях, в наших теориях и в наших чувствах», вне зависимости от политических воззрений. Это проявляется в нынешнем «кризисе капитализма», росте военных расходов и напряжённости в разных регионах мира108. Д. Фридман и П. Рутланд убеждены, что идея борьбы с империализмом универсальна по своей природе и способна подстраиваться под разные политические и экономические условия. Падение социалистических систем вовсе не осушило этот источник вдохновения для борьбы с неравенством109. Р. Марквик отметил, что сегодняшняя ситуация схожа с событиями столетней давности: «Бесконечная война, авторитарные государства, крайности богатства и бедности, расовое, национальное и гендерное угнетение». В стремлении к альтернативной социальной организации политики левого направления «невольно повторяют эгалитарные, освободительные импульсы гражданского общества, завещанные революциями 1917 г.»110.
108. Palmer B.D., Sangster J. Legacies of 1917: Revolution’s Longue Durée // American Communist History. Vol. 46. 2017. № 1–2. P. 8.

109. Friedman J., Rutland P. Anti-Imperialism: the Leninist legacy and the fate of World Revolution // Slavic Review. Vol. 76. 2017. № 3. P. 591–599.

110. Markwick R.D. Violence to velvet: Revolutions – 1917 to 2017 // Slavic Review. Vol. 76. 2017. № 3. P. 608, 609.
44 Падение колониальных систем, освободительные движения и создание независимых государств на Балканах, в Азии, Южной Африке и Южной Америке – всё это и сегодня зачастую воспринимается как прямой, осязаемый результат российской революции111. Её влияние исследователи видят, например, в «трёх большевистских годах» Барселоны и всеобщей стачке в Сан-Паулу112. Всё чаще 1917 г. встраивается в контекст европейских и мировых кризисов ХХ в.113 Популярна идея, что без Октябрьской революции Россия не победила бы во Второй мировой войне, «третий мир» не получил бы свободу, а Запад никогда не пришёл бы к государству «всеобщего благосостояния»114. Китайские исследователи особое внимание уделили «урокам Октября» для правящей Коммунистической партии115. В этом смысле заметных сдвигов 2017 г. не принёс. И. Ли с сожалением отметила, что значительная часть статей о связи Октября и современного Китая «страдала единообразием подходов и выводов». Тем не менее за официальной апологетикой приоткрылись острые дискуссии китайских историков о причинах, характере и значении российской революции116.
111. Siddiqui K. The Bolshevik Revolution and the collapse of the colonial system in India // International Critical Thought. Vol. 7. 2017. № 3. P. 418–437; Michels T. The Russian Revolution in New York, 1917–19 // Journal of Contemporary History. Vol. 52. 2017. № 4. P. 959–979; Kirschenbaum L. The Russian Revolution and Spanish communists, 1931–5 // Ibid. P. 892–912; Fouskas V. Lenin’s «Eastern Policy» and communism in Turkey and Greece, 1918–1923 // Journal of Balkan and Near Eastern Studies. Vol. 22. 2020. № 2. P. 210–221; Dukanovic D., Dašić M. Effects of the ideas of the October Revolution in Russia on the foreign policy of Yugoslavia in the period 1945–1947 // Ibid. P. 259–274.

112. Rodriguez A.Z. Lenin in Barcelona: the Russian Revolution and the Spanish trienio bolchevista, 1917–1920 // Slavic Review. Vol. 76. 2017. № 3. P. 629–636; Biondi L., Toledo E. Uma revolta urbana. A greve geral de 1917 em São Paulo. São Paulo, 2018.

113. См., например: Stevenson D. 1917: war, peace and revolution. Oxford, 2017; The Russian Revolutions of 1917. The Northern impact and beyond / Ed. by K.A. Myklebost, J.P. Nielsen, A. Rogatchevski. Boston, 2020; Calleja E.G. Anatomía de una crisis. 1917 y los Españoles. Madrid, 2017; Bassin M., Richardson P., Kolosov V., Clowes E.W., Agnew J., Plokhy S. 1917–2017: the geopolitical legacy of the Russian Revolution // Geopolitics. Vol. 22. 2017. № 3. P. 665–692.

114. Barbosa W. do N. One hundred years of learning: the Russian Revolution of 1917 // Agrarian South: Journal of Political Economy. Vol. 6. 2017. № 2. P. 221–236; Pauwels J.R. In praise of the October Revolution // Journal of Labor and Society. Vol. 21. 2018. № 2. P. 215–229; Patnaik P. Marxist theory and the October Revolution // Journal of Labor and Society. Vol. 21. 2018. № 2. P. 175–187.

115. См., например: Li S. The October Revolution: a new epoch in the world history // International Critical Thought. Vol. 7. 2017. № 3. P. 279–288; Cheng E., Liu X. The historical contribution of the October Revolution to the economic and social development of the Soviet Union. Analysis of the Soviet economic model and the causes of its dramatic end // Ibid. P. 297–308.

116. Ли И. Столетие Октябрьской революции в китайской политической, общественной и научной мысли // Российская история. 2018. № 6. С. 46, 47.
45 От «юбилейной» научной литературы далеко не всегда следует ждать прорывов. Конечно, и на рубеже XX–XXI вв. возникали «жестокие сражения между ревизионистами и традиционалистами»117, однако после 1991 г. споры о российской революции были уже отголоском ушедшей эпохи. Распад Советского Союза дал историкам возможность отойти от «парадигмы 1917 г.» и в целом – «отдохнуть» от неё. Сложно сказать, изменилось ли что-то принципиально к 2017 г. Старые сюжеты (рабочее движение, политическая борьба, партии) не отброшены и не забыты, но упоминаются редко. Новые – провинция, этнический фактор, гендер, религия – пока не привели к существенному переосмыслению произошедшего. Парадигма «континуума кризиса», бесспорно, сохранит влияние, однако в нынешнем виде она достигла своего апогея и будет вызывать всё больше сомнений. Неудивительно, что на столетние торжества, сколь бы масштабными они ни были, исследователи изначально возлагали мало надежд. И дело здесь не только в состоянии историографии, но и в общественном восприятии 1917 г. Какова бы ни была реакция в разных странах – равнодушие, игнорирование или апологетика, – везде отмечается недостаток новых подходов и идей, нет чёткого осознания места российской революции в современном мире. Во многом именно поэтому интерес к ней проявляется лишь в «юбилейные» годы. «Достигли ли мы конца революционной истории?», – спросил по этому поводу К. Рид118. Думается, что масштаб этого исторического события слишком велик, а столетие – слишком малый срок, чтобы говорить о революции как о прошлом.
117. Большакова О.В. Поверх барьеров… С. 33.

118. Read C. Ten months that no longer shake the world… P. 124.

References

1. «Russia’s Great War and Revolution» Series (URL: https://slavica.indiana.edu/series/Russia_Great_War_Series).

2. A companion to the Russian Revolution / Ed. by D. Orlovsky. Hoboken, 2020. P. 288.

3. Balkelis T. War, Revolution, and nation-making in Lithuania, 1914–1923. Oxford, 2018. P. 42–44.

4. Barbosa W. do N. One hundred years of learning: the Russian Revolution of 1917 // Agrarian South: Journal of Political Economy. Vol. 6. 2017. № 2. P. 221–236.

5. Bassin M., Richardson P., Kolosov V., Clowes E.W., Agnew J., Plokhy S. 1917–2017: the geopolitical legacy of the Russian Revolution // Geopolitics. Vol. 22. 2017. № 3. P. 665–692.

6. Bernstein H. The «peasant problem» in the Russian revolution(s), 1905–1929 // Journal of Peasant Studies. Vol. 45. 2019. № 5–6. P. 1127–1150.

7. Biondi L., Toledo E. Uma revolta urbana. A greve geral de 1917 em São Paulo. São Paulo, 2018.

8. Calleja E.G. Anatomía de una crisis. 1917 y los Españoles. Madrid, 2017.

9. Cheng E., Liu X. The historical contribution of the October Revolution to the economic and social development of the Soviet Union. Analysis of the Soviet economic model and the causes of its dramatic end // Ibid. P. 297–308.

10. Cohen A.J. The limits of Iconoclasm. The fate of Tsarist monuments in revolutionary Moscow and Petrograd, 1917–1918 // City. Vol. 24. 2020. № 3–4. P. 616–626.

11. Corney F. Telling October: memory and the making of the Bolshevik Revolution. Ithaca, 2018.

12. David-Fox M., Holquist P., Martin A.M. The Imperial turn // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History Vol. 7. 2006. № 4. P. 707.

13. Dickins A. A revolution in March: the overthrow of Tsarism in Krasnoyarsk // Historical Research. Vol. 90. 2017. № 247. P. 11–31.

14. Dickins A. A revolutionary locality in a revolutionary state: the changing geography of power in Central Siberia, March–October 1917 // Revolutionary Russia. Vol. 34. 2021. № 1. P. 45–70.

15. Douds L. «The Dictatorship of the Democracy»? The Council of Peoples’ Commissars as Bolshevik–Left Socialist revolutionary coalition government, December 1917 – March 1918 // Historical Research. Vol. 90. 2017. № 247. P. 56.

16. Dukanovic D., Dašić M. Effects of the ideas of the October Revolution in Russia on the foreign policy of Yugoslavia in the period 1945–1947 // Ibid. P. 259–274.

17. Dukes P. The global legacy of the Russian Revolution: a comparative perspective // Revolutionary Russia. Vol. 31. 2018. № 2. P. 185.

18. Dutt B. October Revolution, echoes of the past: Lenin in popular sites and theatre // Studies in Theatre and Performance. Vol. 39. 2019. № 3. P. 224–239.

19. Engel B.A. A gendered Revolution? // Revolutionary Russia. Vol. 30. 2017. № 2. P. 196.

20. Engelstein L. «A single civilian whore» – reflections on the might-have-beens of the Russian Civil War // Revolutionary Russia. Vol. 33. 2020. № 1. P. 3, 5.

21. Engelstein L. Russia in flames. War, Revolution, Civil War, 1914–1921. Oxford, 2017. P. 199.

22. Fabrykant M. «Do it the Russian way»: narratives of the Russian Revolution in European history textbooks // Slavic Review. Vol. 76. 2017. № 3. P. 743.

23. Fitzpatrick Sh. Celebrating (or not) the Russian Revolution // Journal of Contemporary History. Vol. 52. 2017. № 4. P. 829.

24. Fouskas V. Lenin’s «Eastern Policy» and communism in Turkey and Greece, 1918–1923 // Journal of Balkan and Near Eastern Studies. Vol. 22. 2020. № 2. P. 210–221.

25. Frame M. Concepts of policing during the Russian Revolution, 1917–1918 // Europe–Asia Studies. Vol. 68. 2017. № 10. P. 1654–1671.

26. Friedman J., Rutland P. Anti-Imperialism: the Leninist legacy and the fate of World Revolution // Slavic Review. Vol. 76. 2017. № 3. P. 591–599.

27. From the editors: «1930s studies» // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. Vol. 4. 2003. № 1. P. 1–4.

28. Gajos B. Fading Red October: Soviet youth and the 50th anniversary of the October Revolution // Revolutionary Russia. Vol. 31. 2018. № 1. P. 120.

29. Gerasimov I. Plebeian modernity. Social practices, illegality, and the urban poor in Russia, 1906–1916. Rochester, 2018.

30. Häfner L. Engines of social change? Peasant migration and the transgression of spatial, legal and cultural divides in late Imperial Russia // Journal of Borderlands Studies. Vol. 34. 2019. № 4. P. 547–570.

31. Häfner L. German historiography on the February Revolution of 1917 since the demise of the Soviet Union // Ibid. P. 39–64.

32. Hale R. Exhibiting the Revolution: expositions at the Museum of the Revolution in Leningrad in the 1920s and 1930s // History. Vol. 104. 2019. № 352. P. 649–676.

33. Hasegawa T. Crime and punishment in the Russian Revolution: mob justice and police in Petrograd. Cambridge, 2017.

34. Hearne S. Prosecuting procurement in the Russian Empire // Journal of Social History. Vol. 54. 2020. № 1. P. 185–209.

35. Historically inevitable? Turning points of the Russian Revolution / Ed. by T. Brenton. L., 2016.

36. Holmes L. Revising the Revolution: the unmaking of Russia’s official history of 1917. Bloomington, 2021. P. 171, 172.

37. Holquist P. Making War, forging Revolution: Russia’s Great War and Revolution, 1914–1921. Cambridge, 2002.

38. Holquist P. The Russian Revolution as continuum and context and yes, – as Revolution. Reflections on recent Anglophone scholarship of the Russian Revolution // Cahiers du Monde Russe. 2017. № 1–2. P. 79.

39. Immonen H. From February Revolution to Civil War: Finnish historians and the year 1917 // Ibid. P. 89–105.

40. Kaplan V. Recent Israeli historiography of the 1917 Revolution(s) // Journal of Modern Russian History and Historiography. Vol. 9. 2016. № 1. P. 65–88.

41. Kenworthy S.M. Rethinking the Russian Orthodox Church and the Bolshevik revolution // Revolutionary Russia. Vol. 31. 2018. № 1. P. 15.

42. Kirschenbaum L. The man question: how Bolshevik masculinity shaped international communism // Socialist History. Vol. 52. 2017. P. 76–84.

43. Kirschenbaum L. The Russian Revolution and Spanish communists, 1931–5 // Ibid. P. 892–912.

44. Koenker D.P. The Russian Revolution as a tourist attraction // Slavic Review. Vol. 76. 2017. № 3. P. 753–762.

45. Kolonitskii B., Neymeyer J. On studying the 1917 Revolution: autobiographical confessions and historiographical predictions // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. Vol. 16. 2015. № 4. P. 760, 768.

46. Kotkin S. 1991 and the Russian Revolution: sources, conceptual categories, analytical frameworks // Journal of Modern History. Vol. 70. 1998. № 2. P. 425.

47. Laqeuer W. Fate of the Revolution: interpretation of Soviet history from 1917 to the present. N.Y., 1987; Pipes R. Russia under the Bolshevik regime. N.Y., 1993.

48. Li S. The October Revolution: a new epoch in the world history // International Critical Thought. Vol. 7. 2017. № 3. P. 279–288.

49. Lieven D. The end of Tsarist Russia: the march to World War I and Revolution. N.Y., 2015.

50. Lohr E. The Bolshevik Revolution is over // Journal of Modern History. Vol. 92. 2020. № 3. P. 635, 641, 667.

51. Lubecki M. Poland and the Russian Revolutions // The global impact of Russia’s Great War and Revolution. Book 1: The arc of Revolution 1917–24. Bloomington, 2019. P. 313–341.

52. Malia M.E. The Soviet tragedy. A history of socialism in Russia, 1917–1991. N.Y., 1994.

53. Marks S.G. The global legacy of the Russian Revolution: a comparative perspective // Revolutionary Russia. Vol. 31. 2018. № 2. P. 4–5, 12.

54. Markwick R.D. Violence to velvet: Revolutions – 1917 to 2017 // Slavic Review. Vol. 76. 2017. № 3. P. 608, 609.

55. McCallum C.E. «A beautiful dream, facing both the future and the past»: destalinization, visual culture and the 40th anniversary of the October Revolution // Revolutionary Russia. Vol. 33. 2020. № 1. P. 25.

56. McElvanney K. Women reporting the Russian Revolution and Civil War: The frontline journalism of Ariadna Tyrkova-Williams and Larisa Reisner // Revolutionary Russia. Vol. 30. 2017. № 2. P. 228–246.

57. Michels T. The Russian Revolution in New York, 1917–19 // Journal of Contemporary History. Vol. 52. 2017. № 4. P. 959–979.

58. Murray N. Street theatre as propaganda: mass performances and spectacles in Petrograd in 1920 // Studies in Theatre and Performance. Vol. 36. 2016. № 3. P. 230–241.

59. Neuburger M. The 100th anniversary of the Russian Revolution: introduction // Journal of Contemporary History. Vol. 52. 2017. № 4. P. 807.

60. Norris S., Sutcliffe B.M. The Russian Revolution at 100 // Revolutionary Russia. Vol. 32. 2019. № 1. P. 1.

61. Novikova L. The Russian Revolution from a provincial perspective // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. Vol. 16. 2015. № 4. P. 769–785.

62. Orlovsky D. An introduction to «Visualizing Russian History». The Russian Revolution Centennial: exhibitions, collections, audience // Slavic & East European Information Resources. Vol. 19. 2018. № 3–4. P. 114–117.

63. Orlovsky D. The on-going legacy of February: a response to Steven G. Marks // Revolutionary Russia. Vol. 31. 2018. № 2. P. 189.

64. Palmer B.D., Sangster J. Legacies of 1917: Revolution’s Longue Durée // American Communist History. Vol. 46. 2017. № 1–2. P. 8.

65. Patnaik P. Marxist theory and the October Revolution // Journal of Labor and Society. Vol. 21. 2018. № 2. P. 175–187.

66. Pauwels J.R. In praise of the October Revolution // Journal of Labor and Society. Vol. 21. 2018. № 2. P. 215–229.

67. Pearl D. Creating a culture of Revolution: workers and the revolutionary movement in late Imperial Russia. Bloomington, 2015.

68. Petrov Yu. Russia on the eve of the Great Revolution of 1917 // Russian Studies in History. Vol. 58. 2019. № 1. P. 11–12.

69. Pravilova E. The trouble with authenticity: backwardness, imitation, and the politics of art in late Imperial Russia // Journal of Modern History. Vol. 90. 2018. № 3. P. 536–579.

70. Pushkareva N.L. Soviet and Post-Soviet scholarship of women’s participation in Russia’s socio-political life from 1900 to 1917 // Revolutionary Russia. Vol. 30. 2017. № 2. P. 217.

71. Pushkareva N.L. Women’s and gender studies of the Russian past: two contemporary trends // Women’s History Review. Vol. 27. 2018. № 1. P. 71–87.

72. Raleigh D. The Russian Revolution after all these 100 years // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. Vol. 16. 2015. № 4. P. 792.

73. Read C. Centennial thoughts on an exhausted (?) Revolution // Revolutionary Russia. Vol. 31. 2018. № 2. P. 5.

74. Read C. Ten months that no longer shake the world? The centenary of the Russian Revolution and beyond // Revolutionary Russia. Vol. 34. 2021. № 1. P. 189.

75. Read C. Ten months that no longer shake the world… P. 126.

76. Rendle M. Quantifying counter-revolution: legal statistics and revolutionary justice during Russia’s Civil War, 1917–1922 // Europe–Asia Studies. Vol. 68. 2016. № 10. P. 1672–1692.

77. Rendle M., Lively A. Inspiring a «Fourth Revolution»? The modern revolutionary tradition and the problems surrounding the commemoration of 1917 in 2017 in Russia // Historical Research. Vol. 90. 2017. № 249. P. 230.

78. Rethinking the Russian Revolution as historical divide / Ed. by M. Neumann, A. Willimott. L., 2019. P. 2.

79. Retish A.B. Review on: Jonathan D. Smele. The «Russian» Civil Wars, 1916–1926: ten years that shook the world // The American Historical Review. Vol. 122. 2017. № 3. P. 955.

80. Richter J. Taming the Revolution: the politics of memory 100 years after October // History and Memory. Vol. 31. 2019. № 2. P. 45–77.

81. Rodrigo J., Alegre D. Communidades Rotas. Una historia global de las guerras civiles, 1917–2017. Barcelona, 2019. P. 136.

82. Rodriguez A.Z. Lenin in Barcelona: the Russian Revolution and the Spanish trienio bolchevista, 1917–1920 // Slavic Review. Vol. 76. 2017. № 3. P. 629–636.

83. Russia’s home front in War and Revolution, 1914–22. Book 1: Russia’s Revolution in regional perspective / Ed. by S. Badcock, L.G. Novikova, A.B. Retish. Bloomington, 2015.

84. Russian Modernity: politics, knowledge and practices, 1800–1950 / Ed. by D. Hoffmann, Y. Kotsonis. L., 2000. P. 87.

85. Sanborn J. Imperial apocalypse: The Great War and the destruction of the Russian Empire. Oxford, 2014. P. 175.

86. Shearer D. From divided consensus to creative disorder: Soviet history in Britain and North America // Cahiers du Monde Russe. Vol. 39. 1998. № 4. P. 568.

87. Shelokhaev V., Solovyov K. February in the shadow of October (historiography and tasks awaiting further research) // Russian Studies in History. Vol. 58. 2019. № 1. P. 29.

88. Sicher E. Odessa time, Odessa space: rethinking cultural space in a cosmopolitan city // Jewish Culture and History. Vol. 16. 2015. № 3. P. 221–241.

89. Siddiqui K. The Bolshevik Revolution and the collapse of the colonial system in India // International Critical Thought. Vol. 7. 2017. № 3. P. 418–437.

90. Silano F. (Re)Constructing an orthodox «scenario of power»: the restoration of the Russian Orthodox Patriarchate in revolutionary Russia (1917–1918) // Revolutionary Russia. Vol. 32. 2019. № 1. P. 1–3.

91. Smele J. «If Grandma had whiskers»: could the Anti-Bolsheviks have won the Russian Revolutions and Civil Wars? Or, the constraints and conceits of counterfactual history // Revolutionary Russia. Vol. 33. 2020. № 1. P. 6–37.

92. Smele J. The «Russian» Civil Wars, 1916–1926: ten years that shook the world. Oxford, 2016. P. 7.

93. Smith S.A. Russia in Revolution: an Empire in crisis, 1890 to 1928. Oxford, 2017.

94. Smith S.A. The historiography of the Russian Revolution 100 years on // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. Vol. 16. 2015. № 4. P. 733.

95. Stadelmann M. The Russian Revolution in German historiography after 1945 // Cahiers du Monde Russe. Vol. 58. 2017. № 1–2. P. 56.

96. Steinberg M.D. Petersburg Fin de Siècle. New Heaven, 2011.

97. Steinberg M.D. The Russian Revolution, 1905–1921. Oxford, 2017. P. 5, 8.

98. Steinberg M.D. Ghostly fogs in a decaying Empire: disoriented and melancholy experience in Russia’s Metropole // Cultural Studies. Vol. 34. 2020. №. 5. P. 747–762.

99. Stevenson D. 1917: war, peace and revolution. Oxford, 2017.

100. Swain G. More thoughts on Grandma’s whiskers // Revolutionary Russia. Vol. 33. 2020. № 1. P. 38–49.

101. Thatcher I.D. Creating a culture of Revolution: workers and the revolutionary movement in late Imperial Russia // Revolutionary Russia. Vol. 29. 2016. № 1. P. 121.

102. Thatcher I.D. Historiography of the Russian Provisional government 1917 in the USSR // Twentieth century Communism. 2015. № 8. P. 108–132.

103. Thatcher I.D. Memoirs of the Russian Provisional government 1917 // Revolutionary Russia. Vol. 27. 2014. № 1. P. 1–21.

104. Thatcher I.D. Post-Soviet Russian historians and the Russian Provisional government of 1917 // Slavonic and East European Review. Vol. 93. 2015. № 2. P. 315–337.

105. Thatcher I.D. The «broad centrist» political parties and the first Provisional government, 3 March – 5 May 1917 // Revolutionary Russia. Vol. 33. 2020. № 2. P. 197–220.

106. Thatcher I.D. The «Russian» Civil Wars, 1916–1926: ten years that shook the world, by Jonathan D. Smele // Canadian–American Slavic Studies. Vol. 52. 2018. № 4. P. 478.

107. Thatcher I.D. The Russian revolutionary constitution and pamphlet literature in the 1917 Russian Revolution // Europe–Asia Studies. Vol. 68. 2016. № 10. P. 1635–1653.

108. The Russian Revolutions of 1917. The Northern impact and beyond / Ed. by K.A. Myklebost, J.P. Nielsen, A. Rogatchevski. Boston, 2020.

109. Tonet I., Lesso S. A Grande Revolução Russa. Maceió, 2018; La revolución Rusa en su centenario (1917–2017) / Ed. by J.A. Penón. Andorra la Vella, 2017.

110. Wade R. The Revolution at Ninety-(One): Anglo-American historiography of the Russian Revolution of 1917 // Journal of Modern Russian History and Historiography. Vol. 1. 2007. № 1. P. 1–2.

111. Wade R. The Revolution at one hundred: issues and trends in the English language historiography of the Russian Revolution of 1917 // Journal of Modern Russian History and Historiography. Vol. 9. 2016. № 1. P. 35, 36.

112. Wood A. Guest editor’s introduction: the Bolsheviks, the baby and the bathwater // European History Quarterly. Vol. 22. 1992. № 4. P. 484, 485.

113. Bol'shakova O.V. Poverkh bar'erov: amerikanskaya rusistika posle kholodnoj vojny. M., 2013. S. 34.

114. Buldakov V.P. Revolyutsiya, kotoruyu my vybiraem. Itogi i perspektivy «yubilejnogo» buma // Rossijskaya istoriya. 2018. № 6. S. 19.

115. Dehvid-Foks M. Modernost' v Rossii i SSSR: otsutstvuyuschaya, obschaya, al'ternativnaya ili perepletyonnaya? // Novoe literaturnoe obozrenie. 2016. № 4. S. 21.

116. Li I. Stoletie Oktyabr'skoj revolyutsii v kitajskoj politicheskoj, obschestvennoj i nauchnoj mysli // Rossijskaya istoriya. 2018. № 6. S. 46, 47.

117. Khoffmann D.L. Vzraschivanie mass: modernoe gosudarstvo i sovetskij sotsializm, 1914–1939. M., 2017.

Comments

No posts found

Write a review
Translate