С появлением в середине XX в. «новой социальной истории» учёные устремились к поиску инновационных проблематик, методологий и источников. Историческое исследование, обогащённое социологическими теориями, антропологической практикой и доступом к обширным архивохранилищам, становится всё более динамичным и многозначным. В результате сформировалась расширенная база знаний, а историописание было признано принципиально перспективным. С позитивистской точки зрения, фрагментация может показаться сомнительной тенденцией. Тем не менее историки неизменно сходятся в том, что любая историческая ситуация заключает в себе множество элементов и опытов, каждый из которых должен учитываться и документироваться. Прошли времена большого нарратива, позволявшего победителям доминировать в написании истории и её увековечивании в общественной памяти. Конечно, победители по-прежнему пишут свою историю, но со временем неизбежно возникают и множатся конкурирующие голоса и альтернативные интерпретации.

Советская историческая наука второй половины XX в. имела много общего с «новой социальной историей» Запада. Несмотря на то что коммунистические идеологические ограничения порой мешали учёным свободно следовать за источниками, историки того времени преодолевали политические преграды, сосредоточившись на сборе эмпирических данных. Даже в пределах обязательных марксистских интерпретаций капиталистического развития и пролетарской революции историки обращались к широкому кругу тем, относящихся к изучению социально-экономических отношений¹. Работы, созданные в период холодной войны, по сей день остаются фундаментальным звеном в развитии социальной истории и ценным источником информации. К тому же за последние 30 лет молодые российские историки умело воспользовались постоянно растущим спектром допустимых предметов и методов исследования. Они освоили социологический структурализм, исследовательские направления, восходящие к истокам Школы «Анналов» 1930–1940-х гг., антропологический микроанализ и историю понятий – и всё это наряду с непрекращающимися, в сущности, неограниченными архивными изысканиями. Краткого комментария будет недостаточно, чтобы отдать должное геркулесову труду нескольких поколений учёных, чьи обширные исследования ещё в должной мере не укоренились в традиционной историографии. Теоретические рассуждения и эмпирические данные, представленные в книге <em>«</em>Границы и маркеры социальной стратификации в России в XVII–XX вв.<em>»</em>, отражают результаты этих плодотворных усилий. Будучи творением нескольких авторов, книга не может полностью интегрировать находки каждого из них, но она с успехом приближает историков к мастерскому владению новейшими научными исследованиями.

Авторы начинают повествование с обзора теоретической литературы, повлиявшей на их образ мыслей. Историки всегда имеют возможность усовершенствовать своё исследование, прочитав работы теоретиков, соответствующие конкретному предмету изучения, в данном случае – труды социологов. Но такое чтение неизбежно носит выборочный характер, а актуальность конкретных утверждений и дефиниций может трудно поддаваться оценке. Дело в том, что каждый историк по-своему обрабатывает теоретические конструкты, что помогает ему в ходе работы, но не всегда оказывается доступным для понимания читателя. Но даже избирательное освещение теоретических работ, представленное в монографии, иллюстрирует, как адаптация новых методологий вывела учёных за пределы марксистской ориентированности ранней социальной истории.

С начала XX в. историки поместили изучение российского социального развития в рамки проблемы формирования сословий и перехода от сословия к классу². В общем и целом, учёные сфокусировались на жизненных шансах и структурных императивах, налагаемых на группы, сообщества и индивидов. При исследовании категории «сословие» (или «состояние») первостепенное значение в определении социальных статусов и границ социальной стратификации отводилось государственной политике. Осуществляя анализ на основе классов, историки обращали внимание на такие аспекты, как образование, род занятий, профессиональная квалификация и, что наиболее важно, доступ к экономическим ресурсам или отношение к средствам производства. Эти широко признанные измерения социальной истории по-прежнему требуют тщательного изучения. Вместе с тем вот уже несколько поколений историков замечают, что макроанализ, основанный на понятиях «сословие» и «класс», не объясняет в достаточной мере реалий социальной жизни России Нового времени. Основная проблема заключается в функциональной двойственности социального языка. Как «сословие», так и «класс» могут интерпретироваться двояко: или как абстрактные социологические категории, транслируемые учёными на социальную реальность, или же как исторически развивающиеся концепты, которые необходимо анализировать, опираясь на разнообразные источники (административно-правовые, литературные или научные), созданные в конкретных исторических ситуациях. Более того, даже если не брать во внимание функциональность, сами значения и способы использования терминологии изменяются во времени и пространстве. Именно поэтому учёные стали применять методы <em>Begriffsgeschichte</em> (истории понятий) к широкому кругу категорий и ключевых слов, встречающихся в источниковом материале по истории Московской Руси, имперской и советской России³.

История понятий представляет собой увлекательную подобласть, особенно полезную для того, чтобы учиться анализировать источники и чувствовать множество реалий (и соответствующих им проблем), содержащихся в конкретных документах. Но в то же время чрезмерное увлечение историей понятий может превратиться в бесконечное энциклопедическое упражнение, мешающее вполне пригодной дефиниции той или иной категории или ключевого слова прижиться среди учёных. Если социальный язык настолько гибок, неопределён и зависим от видения исторического актора, то фрагментация научного нарратива неизбежна. Вечная фрагментация и разрастание точек зрения в точности характеризуют текущее состояние истории как способа исследования. Кроме того, бесконечная фрагментация объясняет и то, почему историки не могут обойтись без синтеза или категориального анализа. Неудивительно, что недавние дискуссии о неадекватности таких категорий, как «сословие» и «класс», включая комментарий, данный в рассматриваемой работе, привели к выводу, что отказаться от этих парадигм невозможно⁴. В самом деле, свободный обмен идеями и продуктивное научное общение немыслимы без согласия по основным определениям и категориям анализа. В среде, лишённой общепринятых допущений и категориального консенсуса, учёные говорят о разных вещах, не слыша друг друга и никак не продвигая вперёд научное знание и понимание. За прошедшие полвека историки освоили аналитические категории, призванные бросить вызов большим нарративам доминирующих групп и сил. Однако альтернативные категории, такие как раса, гендер, геноцид и «другой», способны породить собственные формы господствующего нарратива.

Несмотря на то что историческое знание больше нельзя обвинить в продвижении монолитных представлений о человеческой цивилизации, теоретики культуры и постструктурализма всё же упрекали специалистов по социальной истории в построении абстрактного, детерминистского и статичного анализа сложных и аморфных реалий⁵. Нельзя отрицать, что социальной истории не хватало гуманизации. В то же время критики не сумели распознать, что структуралистские подходы к социальной истории носят детерминистский и статичный характер только тогда, когда они скованы смирительными рубашками идеологии. Структуралистские концепции исторических изменений, связанные с моделями пересечения и динамики развития, могут быть столь же индетерминистскими и созвучными с процессом, как любой другой культурно ориентированный микроанализ социальной практики. Условия, определяющие «структуру» – будь то экологические, экономические, технологические, юридические, «основанные на обычном праве» или концептуальные – в сущности, интерактивны и всегда подвижны. Иными словами, взаимоотношения между правовыми предписаниями, материальными условиями повседневной жизни, статусной дифференциацией, культурными ожиданиями и социальным сознанием никогда не бывают застывшими. Подобно индивидуальным субъективностям, они предполагают непрерывную адаптацию и изменчивость. Медленно текущее структурное изменение (<em>longue</em><em> </em><em>dur</em><em>é</em><em>e</em> в терминологии Броделя) всё же является изменением.

Ассимиляция множества теорий, методов и источников информации, безусловно, обогатила современную российскую социальную историю. Авторы книги корректно представили социальную стратификацию как динамичный и неопределённый процесс, протекающий во времени и пространстве. Они утверждают, что определения различных социальных групп могут зиждиться на солидных правовых, экономических, территориальных, гендерных, конфессиональных, этнических и культурных основаниях, но наряду с этим процесс стратификации раскрывается на разных уровнях человеческого взаимодействия, включая индивидуальное восприятие. Внимание к процессам самоидентификации и социальной связки на индивидуальном и локальном уровнях побудило учёных выйти за рамки абстрактных категорий структуралистского мышления и обратиться к микроанализу повседневных практик и изучению культурных привычек. С другой стороны, переход к культурному анализу легко может обернуться изучением нерепрезентативных субъективностей. Микроисследование введённой Школой «Анналов» категории <em>mentalit</em><em>é</em>, произрастающее из интеллектуальной биографии, теперь занимает достойное место в методологическом инструментарии историков⁶. Однако это ещё не социальная история, требующая такого уровня анализа, который выходил бы за пределы индивидуальных космологий и опытов.

Авторы монографии «Границы и маркеры социальной стратификации в России в XVII–XX вв.»<em> </em>не призывают историков пренебрегать абстрактными и макроаналитическими категориями. Скорее, им видится средний путь или средний уровень анализа – между структуралистским детерминизмом и индивидуальной субъективностью⁷. Такой уровень анализа охватывает внутреннее развитие социальных групп и их реакции на государственную политику. В равной степени значимо, что средний уровень требует изучения сообществ, домохозяйств и индивидов. Важнейшим аспектом социальной стратификации на среднем уровне анализа остается «самоидентификация» отдельных членов общества и групп. Иными словами, чтобы попытаться понять значение(-я) общества и отношений, определяющих социальные группы и сообщества, историки должны исследовать множество траекторий взаимодействия и развития. Необходимо формулировать категории и производить нарративы, улавливающие весь спектр общественных действий и идентификаций. В каждом историческом контексте, отмечают авторы книги, история социального обнаруживает различные формы социальной структуры и разнообразные понимания социальной иерархии. Речь идёт не просто о субъективности или индивидуальном восприятии. Скорее, это явление относится к сфере социального взаимодействия, что в современной российской историографии именуется «социумом».

Контуры «социума» остаются размытыми, а его состав непрозрачным. Однако, возможно, именно в этом всё дело. Понятие «социум» подразумевает «сеть» отношений и идентичностей внутри пространства, заполненного динамичными социальными взаимодействиями. Очевидно, что авторы книги описывают «социум» с отсылкой к метафоре «танцплощадки» Н. Элиаса – метафоры, к которой в своё время обращался Ю.М. Лотман⁸. Концепт «социум» объединяет микро- и макроуровни анализа, понимаемые через призму социальной идентичности или идентификации, побуждающей, в свою очередь, обратить внимание на изменчивость индивидуальных контактов. Другими словами, каждый человек обладает множеством идентичностей, которые могут быть или навязаны внешними силами посредством правовых предписаний и экономического устройства, или же восприняты через самоидентификацию.

В целом рассматриваемая работа определяет «социум» как комплексную систему, состоящую из множества «формальных и неформальных ассоциаций, группообразований и отдельных индивидов, постоянно взаимодействующих друг с другом» (с. 121), и можно добавить – находящихся в постоянном движении. Цель авторов состоит в том, чтобы разработать новую модель для описания социальных процессов, найдя в ней место культурным и другим нематериальным факторам. Однако остаётся неясным, каким образом «социум» соотносится с более известными понятиями «общество» и «общественность». Мы возвращаемся к двум взаимосвязанным проблемам: определения категорий и разграничения между навязанной и источнико-ориентированной терминологией.

Каким образом историки могут примириться со множеством методологий и фрагментированной историографии, с которыми они в настоящее время сталкиваются? Некоторые ответы на этот вопрос предполагает обращение к вызывающим в последнее время интерес проблемам транснациональных отношений и глобальных взаимодействий. Однако это требует гораздо большей переориентации, чем подразумевается, когда сравнительную историю называют транснациональной или глобальной⁹. Под знаменем мировой, транснациональной или глобальной истории учёные могут выбирать предметы исследования, проливающие свет на культурный трансфер и пересекающиеся процессы изменений, а именно: пограничные территории, торговые маршруты, рабство, Просвещение¹⁰. Другой путь, который российские историки лишь начали разведывать, – это большие данные. Как ни странно, методы больших данных ведут историков назад к статистическим исследованиям, характерным для ранней социальной истории. Изучение условий окружающей среды, демографических фактов, технологического развития, экономических отношений и социальной организации всегда требовали статистического анализа (или, по крайней мере, сбора данных). Однако во второй половине XX в. обработка данных была примитивной по сравнению с теми возможностями, которые открылись благодаря достижениям в сфере информационных технологий, ставших коммерческими (а следовательно, доступными) начиная с 1990-х гг. Всего несколько десятилетий назад использование количественных методов требовало огромных трудозатрат для получения лишь ограниченных результатов исследования. Серьёзные логистические трудности препятствовали сбору и обработке историками статистически значимых данных. Применительно к государствам столь обширным, как Российская империя или Советский Союз, воспроизведение работы, проделанной Школой «Анналов» или Кембриджской группой по истории населения и социальной структуры, потребовало бы армии преданных исследователей¹¹. Сегодня уровень создания и очистки баз данных несравнимо ушёл вперед от того, что только можно было предположить в эпоху «новой социальной истории».

Большие данные отнюдь не панацея, но широкомасштабный статистический анализ может помочь историкам выбраться из пучины фрагментарной концептуализации и избыточной, но минимально обработанной информации. Или, возможно, когда всё сказано и сделано, историки должны просто воспевать плюрализм и культурное богатство разрастающихся методов и взглядов. Говоря словами Л. Хант, «каждый век ищет понимания своего места во времени, и без истории он не имел бы такового»¹². Быть может, этой цели уже достаточно.

Перевод с англ. О.К. Ермаковой