Статья Е.Ю. Зубковой – хороший повод «более пристально присмотреться к этому весьма любопытному феномену»: советской жизни в её самых разных исследовательских перспективах, в том числе субъектной составляющей, зависимой от критериев социальной идентификации и методов исследования (демографический анализ, гендерный подход, история поколений и др.). В исторических исследованиях социальной структуры советского общества представляется важным обратить внимание на её личностное измерение: каким образом люди, принадлежавшие к различным группам общества, описывают свой статус, какими практиками его достигают и как поддерживают. В эпоху модерна (в том числе советского) человек предъявляет своё место в обществе, используя, как минимум, два языка: публичный, предложенный властью для номинации социальных группировок, и частный, пригодный для характеристики собственного жизненного пути внутри малых сообществ. Если использовать терминологию А. Щютца и его последователей, то субъективные представления о социальной структуре формируются на перекрёстке мира повседневности и области конечных значений, по своей природе прежде всего идеологических¹. Двойственность социальных ситуаций влечёт за собой напряжённость личностного самоопределения, присутствующую на границах публичной и частной жизни².

Советский человек в 1940–1980-х гг. мог определять свою социальную принадлежность, выбирая из трёх вариантов: рабочий, колхозник, интеллигент (служащий). На эти группы общество разделил И.В. Сталин в 1936 г.; двум первым был присвоен классовый статус³. Для того чтобы установить такой общественный порядок, пришлось пересмотреть прежние, казалось бы, незыблемые представления. В эпоху войн и революций в большевистском языке доминировал образ общества, организованного двумя полюсами: буржуазией и пролетариатом. Идея оказалась простой и вполне доступной. В октябрьские дни 1917 г. солдат объяснял студенту на улицах Петрограда: «Выходит словно бы так: есть два класса – пролетариат и буржуазия… И кто не за один класс, тот, значит, за другой»⁴. Между полюсами располагалась колеблющаяся, бесформенная деревенская и городская стихия, мелкобуржуазная по своей природе. А.В. Луначарский причислял к ней всю трудовую интеллигенцию: «Она по очень многим свойствам может быть причислена к ремесленной части мелкой буржуазии. Это производители мелкого масштаба. Большинство их обладает некоторыми производственными навыками и знаниями»⁵.

После победы социализма общество должно было стать бесклассовым. В директивах XVII партийной конференции ставилась именно эта задача. В.М. Молотов утверждал, что большевики «подготовили осуществление основной задачи социализма – задачи полной ликвидации капиталистических элементов и классов вообще». В резолюции конференции «основной политической задачей второй пятилетки» определялась «окончательная ликвидация капиталистических элементов и классов вообще»⁶. К этой идее власть относилась вполне серьёзно. В 1935 г. за высказывание о том, что «колхозники являются самостоятельным классом»⁷, из ВКП(б) исключили партийных пропагандистов, которых затем привлекли к уголовной ответственности за то, что «в момент проведения партучёбы в ряде случаев преподносили слушателям кружков [идеи о классовом характере колхозной деревни] явно в к/р духе»⁸.

Идею трёхчленного строения общества власти оркестрировали самыми различными способами. В статистике социалистические классы расписали по социально-учётным группам: профессиям, отраслям, квалификациям, территориям⁹. В деловой речи употребляли нейтральные обозначения: «рабсила», «кадры». Наряду с высоким слогом использовались и профанные выражения: «работяги», «начальнички» и проч. В партийных речах стили порой смешивались. Секретарь Свердловского обкома, приехавший в г. Кизел в декабре 1937 г., говорил на партийном активе: «Честных людей рабочий класс поднимает на щит, уважает и глубоко ценит», а затем бранил хозяйственников: «Некоторые работники ссылаются на недостаток рабочей силы. Не в этом дело. Рабочая сила есть, но она используется неправильно»¹⁰. В первом высказывании рабочий класс уподоблялся гиганту, обладающему бесспорным моральным авторитетом, ясным сознанием и абсолютным превосходством по отношению к любому администратору. И тут же секретарь напомнил слушателям о том, что рабочие это ресурс, распоряжаться которым хозяйственные и партийные руководители должны эффективно.

Заметим, что для колхозников иных терминов не изобрели. В бытовой речи их могли назвать по-старому «крестьянами», т.е. людьми отсталыми: «Темнота на светлом месте всегда будет темнотой. Её уже не переучишь»¹¹. В политическом дискурсе регулярно напоминали об их малой сознательности и частнособственнических пережитках. Секретарь Молотовского обкома возмущался на областном пленуме в октябре 1941 г. «рваческими наклонностями» селян: «Многие организации сейчас развращают колхозников. Колхозники на деньги перестали продавать, и просто нахально смотрит, облюбовывает твои штаны, рубаху и говорит – снимай штаны, тогда дам (в зале смех). Я слез с поезда на Григорьевской – вижу, продают молоко, спрашиваю – сколько за бутылку молока. Это Нытвенского района. Посмотрел – штаны хорошие, вроде, за бутылку не получит, и говорит – махорки осьмушку дай, тогда молоко получишь»¹². Пролетариат перекладывал на колхозников ответственность за перебои в торговле хлебом, пустые полки в продовольственных магазинах. Рабочий судоремонтных мастерских мог в сердцах выругаться: «Колхозы нужно распустить, а колхозников перестрелять!»¹³.

С интеллигенцией дело также обстояло непросто. Первоначально Сталин прямо и недвусмысленно отождествил её с социалистическими кадрами – не только с инженерами и врачами, но и с партийными работниками: «У нас наши кадры, мало сказать, что они бывшие рабочие, бывшие крестьяне. Коль скоро тов. Шкирятов ушёл от станка и стал заниматься в ЦКК, вы уже интеллигент. Я извиняюсь (смех). Никому дела нет, кем вы были десять лет тому назад, а вы сейчас интеллигент. Все наши кадры – это интеллигенты, и они должны стать солью земли, и они могут стать. Это единственная интеллигенция, которая может стать солью земли, а чтобы она действительно стала солью земли, она должна изучить, к ней нужно принести книгу, заставить, приохотить учиться»¹⁴. Тем не менее для описания больших социально-учётных групп использовали термин «служащие». А в речи Сталина 1941 г. использовался снижающий образ «перепуганных интеллигентиков»¹⁵.

Во всяком случае, формула трёхсоставного общества принадлежала к коротенькому перечню партийных идей, прочно усвоенных получившими школьное и вузовское образование гражданами. Она была простой, лёгкой для запоминания и, в известной степени, соответствовала коллективному и индивидуальному опыту взрослых людей. Окончил техническое (ранее – ремесленное) училище, оформили на завод, поставили к станку, обеспечили заработной платой сдельно или по тарифу – стало быть, являюсь рабочим. Осталась после школы на ферме, мне учитывают трудодни, затем по итогам года выписывают либо деньги, либо продукты, выделили личное подсобное хозяйство, разрешили держать скот и немного торговать на рынке – значит, сделали меня колхозницей. Служащие имели соответствующий диплом, одевались тщательней, ходили на работу в чистом, брились ежедневно, пользовались духами или одеколоном, умели составить бумагу и интеллигентно говорить.

Иначе говоря, процесс самоопределения был достаточно прост и очевиден. Правда, здесь возникали некоторые затруднения. К какому классу относились работники прилавка? Позднейшая статистика без обиняков причисляла их к рабочим¹⁶. Их и принимали в партию по «рабочему списку». Рабочие от станка, однако, не считали их за своих, называли «торгашами», пользующимися незаслуженными привилегиями. В состав специалистов входили как врачи, инженеры и учителя, так и представители партийно-государственной номенклатуры, отличавшиеся друг от друга поведением и уровнем жизни¹⁷.

Необходимо также учесть замечание французского лингвиста Э. Бенвениста о том, что «самосознание возможно, только если оно переживается по контрасту с кем-либо»¹⁸. Оно справедливо и для ситуации в СССР. Для идентификации себя с рабочим классом или с интеллигенцией нужно было иметь в поле зрения другого, живущего по иным правилам, обладающего противоположными индивидуальными чертами. В течение последних 50 лет существования советского строя идеологическим клише стала идея непрерывного сближения всех социальных слоёв и групп, предполагавшая приоритет принадлежности к великому советскому народу. Быть советским человеком означало <em>a</em><em> </em><em>priori</em> иметь высокий социальный статус: «Последний советский гражданин, свободный от цепей капитала, стоит головой выше любого зарубежного высокопоставленного чинуши, влачащего на плечах ярмо капиталистического рабства»¹⁹. Однако этот контраст имел значение только в одном контексте – сугубо идеологическом, звучавшем на митингах, собраниях и газетных статьях. В повседневной жизни гражданин сталкивался не с «зарубежными чинушами», а с отечественными. И социальное самоопределение происходило по линиям, разделявшим людей на богатых (начальственных, привилегированных, сытых) и бедных, на «верхи бюрократии, специалисты и пр., живущие в буржуазных условиях… и рабочую массу»²⁰.

В культуре советского общества столкнулись две тенденции: эгалитаристские устремления низов и равнение на помещичьи и купеческие стандарты потребления (часто – воображаемые или стилизованные) верхов. Глядя на веселящуюся партийную знать, трудящиеся протестовали единственно разрешённым способом – анонимными письмами во власть. В ноябре 1949 г. рядовой сотрудник Красноярского крайисполкома писал В.М. Молотову о поведении их председателя Е.П. Колущинского: «К-ский ведёт свой образ жизни не как коммунист и советский работник, а как перерожденец (польский пан), доказательством чему является следующее. На улице Маркса К-ский занимает большой двухэтажный дом, в котором ранее размещались одновременно гостиница крайисполкома и общежитие работников милиции. На верхнем этаже живет сам К-ский, а нижний этаж занимает его бездельник сын, тогда как многие работники советского и государственного аппарата не имеют возможности получить хотя бы одну комнату. Для оборудования своей квартиры, квартиры сына и своего кабинета К-кий позабирал из государственного музея, лечкомиссии и дома отдыха крайисполкома ковры, бронзовые и фарфоровые украшения, художественные картины, кровати, мебель, постельное бельё. К-ский списал путём жульнических махинаций за счёт расходов крайисполкома полные гарнитуры мягкой мебели, изготовленные для себя лично и для бывшего зав. общим отделом Б-ва. Не довольствуясь вышеуказанным, К-ский держит начальника Госохотинспекции Р-ва как своего главного егеря, который по указанию К-ского организовал в Ужурском и Емельяновском районах на сотнях гектаров колхозной и государственной земли личные охотничьи угодья для пана К-ского… Обозлены колхозники, которым под страхом привлечения к уголовной ответственности было запрещено охотиться в этих лесах. Многие из колхозников, рабочих и служащих были оштрафованы на большие суммы за то, что они посмели по своему незнанию случайно забрести в личные охотничьи угодья “пана” К-ского. Всю войну и после войны К-ский в неограниченном количестве по запискам и без записок бесплатно получал с мясокомбината колбасные изделия, из спиртотреста спирт, с пивзавода – пиво»²¹.

Отметим, что по отношению к подведомственному ему населению «пан К-ский» выступает в роли вельможи. Охотится в собственных лесных угодьях, живёт в особняке, заставленном музейными экспонатами: бронзой, живописными полотнами, фарфором и проч. Отнюдь не брезгует даровой колбасой и пивом. В соответствующих номенклатурных списках председатель крайисполкома числится ответственным работником, но в глазах рабочих, медиков, колхозников он – барин. А для К-ского все эти люди – что-то вроде крепостных или временнообязанных, с разной степенью исправности несущих свои повинности.

Вглядываясь в «пана К-ского» как в зеркало, жители Красноярского края – независимо от места занятости, квалификации, даже должностных окладов – осознают себя даже не «работягами» и не «рабсилой», а обездоленными бедняками. В письмах к Сталину²² настойчиво звучит: мы же рабочие, нам нельзя жить в бесправии и нищете: «За счёт наших животов строите Москву, выдаёте музыкантам и артистам премии по 100–200 тыс. руб. Если правительство народное, то почему об народе не заботится, не подсчитывает прожиточный минимум, трудящиеся больше сейчас воруют везде, а больше где взять, иначе подыхать с голоду. Если бы я мог на своей зарплате жить кое-как, кто бы меня на какое-нибудь дело толкнул, ни в жизнь бы. Указами правительства о репрессиях людей не накормишь. Это не только личное моё мнение. Это мнение миллионных масс»²³. В свою очередь, люди, принадлежавшие к верхам номенклатуры, считали естественным своё право на всевозможные социальные привилегии – как закреплённые секретными постановлениями, так и полученные явочным путём. Исследователь партийной номенклатуры в последнее сталинское десятилетие писал об «иррациональной жажде обладания», охватившей сотни больших советских начальников²⁴.

Быт большого начальника служил образцом для его ближайших товарищей по бюрократической корпорации: жить в особняках, обставлять их на манер барских усадеб, пользоваться персональным автомобилем для семейных нужд, устраивать трапезы за прочными заборами, внушать страх подчинённым, ни в коем случае с ними не смешиваться. Председатель культурно-массовой комиссии завкома Колпаков на партийном собрании завода им. Молотова в апреле 1956 г. бранил директора за то, что он никогда не приглашает в свой лимузин даже начальников цехов: «Когда, как сказала врач тов. Мерзлякова, обратились к директору, чтобы увезти больного рабочего из завода срочно в больницу, так машину директора не дали, видите ли, после рабочего надо делать санитарную обработку… Я хорошо знаю многие факты, когда директорская машина днём во время работы часто бывает около разных магазинов, и в ней директорская тёща ездит днём на подсобное хозяйство за свежими помидорами»²⁵. Весной 1953 г. о работнице райкома писали в обком, что «она не выдержана, проживая по улице Плеханова, не могла спокойно говорить с соседями, со всеми ругалась и брезгует рабочего человека, если он плохо одет, называла “шпаной”, “пьяницей” и т.д.»²⁶.

<p>Накапливаемый личный жизненный опыт, подкреплённый суждениями и оценками социально близких, формировал самосознание по контрасту. Социальный мир вновь становился полярным: простым людям противостояли вельможные господа. В материалах XIX съезда КПСС слово &laquo;вельможи&raquo; встречается несколько раз²⁷. В такой общественной атмосфере латентного противостояния социальных группировок можно обнаружить достаточные основания для конструирования идеи &laquo;нового класса&raquo; – социалистического аналога буржуазии, эксплуатировавшей трудовой народ в меру своих аппетитов. В низах эта идея циркулировала в виде резонёрства по случаю, либо в осудительных заметках по поводу барского поведения начальников, либо в веренице слухов о купеческом разгуле партработников, но отнюдь не в ясных и непротиворечивых идеологических формулах, вроде &laquo;класс против класса&raquo;. В номенклатурном кругу складывались коалиции, заключались гласные и негласные соглашения, направленные, в конечном счёте, на защиту групповых социальных интересов от критики снизу и от посягательств верховной власти. Эта солидарность вызвала в среде партийной интеллигенции дискуссию о социальной природе властной корпорации, причём пытались применить схему марксистского учения о классовой борьбе, заменяя буржуазию &laquo;центральной политической бюрократией как коллективным распорядителем средств производства&raquo; или иными эвфемизмами²⁸.</p>

К середине 1950-х гг. завершился круговорот идей: от двухполярного представления о мире в революционную эпоху через образ гармоничного, бесконфликтного сотрудничества социалистических классов к смутному осознанию несходства и даже противоположности интересов начальства и людей труда. В самоопределении советского человека проявились черты амбивалентности. С одной стороны, он плоть от плоти социалистического общества, по праву занимающий место в шеренге строителей коммунизма. С другой же – индивид, создающий и защищающий свой частный мир от посягательств общественных институтов, осознающий свою непохожесть на людей, имеющих иные социальные статусы. В виду отсутствия в советской культуре подходящей идеологической матрицы становление идентичности происходило, как правило, вне чёткой артикуляции собственных социальных интересов. Оно представляло собой серию шагов по выстраиванию подходящих социальных связей, основанных на доверии и близости социальных позиций, невнятице частных суждений и оценок, и апелляций к здравому смыслу.

И здесь следует согласиться с Е.Ю. Зубковой. Стратегии социального самоопределения, сложившиеся в советскую эпоху, работают на личностном уровне и сегодня: «Советскость не растворилась в постсоветской социальной реальности, а постоянно напоминала о себе».